Лето кончается на пороге сентябрьская осень

По календарю сентябрь — осенний месяц. Но лес, поле, степь живут не по нашему календарю.

23 сентября — дата осеннего равноденствия: день сравняется с ночью. Теперь ночи будут становиться все длиннее и длиннее: тьма и холод начинают побеждать свет и тепло.

Для астронома лето кончается именно в этот день, наступает осень. А в лесу?

День стал на несколько минут короче ночи. Но разве эта разница между «вчера» и «сегодня» так уж заметна и важна для деревьев, травы, птиц, лягушек и бабочек?

Разве можно сказать, что этот день своего рода ПОРОГ?

Шел, шел по лету, дошел до порога, перешагнул и сразу попал в осень... Нет, не порог это.

А все-таки: что же сегодня в лесу? Сидя дома и глядя в окно, этого не скажешь. Нужно идти в лес. Там-то, наверное, разберешься: уже пришла осень или еще только подходит.

Лес стоит зеленый. Кое-где на березах золотятся желтые листья, но они были и в августе. Это не осенняя желтизна.

Помню, месяц назад я видела на краю оврага дуб. У нескольких из его ветвей все листья желтые и коробились — подсохли, многие из них сбил ветер. Приболели чем-то эти ветки, вот и пожелтел на них лист раньше времени. Это еще не осень, хотя в начале лета такое и не увидишь.

Местами зеленую траву пятнят  бурые, красноватые и желтые листья, но на деревьях таких не видно. Эти первые желтые листочки не задерживаются на ветках: не успеют толком пожелтеть и уже падают.

На опушке доцветают луговые васильки. Не синие полевые васильки, которые всем хорошо знакомы, а лилово-пурпуровые. Все их много раз видели, это самые обыкновенные цветки. Но не все знают, что они — родные братья синего василька.

Жители осеннего леса

На одном из васильков — шмель. Небольшой мохнатый шмель с желтыми опоясками на черном брюшке. Он сидит что-то уж очень тихо, словно заснул.

Я пригибаюсь к шмелю, дую на него — не шевелится. Трогаю пальцем — чуть двинул ногой, и только. Кладу на ладонь, дышу на него. Может быть, он еще не отогрелся после прохладной ночи? Окоченел, сидя на цветке, и никак не придет в себя после такой ночевки, ведь лето кончается.

Нет, не потому он такой. И сколько ни дыши на него, он не отогреется, не станет подвижнее. Ни при чем тут прохладная ночь, и я обманываю себя, надеясь отогреть этого шмеля.

По усикам и ногам я вижу, что это рабочий шмель, а не самец и не самка-матка. Лето кончается, а рабочие шмели не зимуют. В шмелином гнезде уже нет личинок, не несут в него шмели сладкой еды, собранной на цветках. Да и самих шмелей в нем почти не осталось: так, несколько одиночек доживают свои дни.

Мой шмель — умирающий. Он уселся на цветок и уже не улетит с него: так ослабел, что не может летать. Умирающие на цветках шмели — примета того, что лето кончается. Вот и еще такой шмель... Еще... Еще...

Среди редкой травы лежит подгнивший обрубок березы. На нем две молоденькие ящерицы. Им всего два месяца, этим темно-коричневым крошкам. Они неподвижны и едва заметны на изрезанной глубокими трещинами коре. Я увидела их, лишь когда вплотную подошла к обрубку: одна из ящерок шевельнулась, чуть проползла и снова замерла.

Ящерки греются на солнце, а оно стоит высоко в небе: сейчас примерно полдень. Тень от меня совсем коротенькая и, главное, лежит в стороне от обрубка. Чуть ступая, я отошла назад, обошла обрубок и подошла к нему с другой стороны. Теперь моя тень падает на обрубок. Стоит мне чуть наклониться, и тень заденет ящерок.

Я так и сделала. Ящерки оказались в тени, и они зашевелились, поползли. Выползли из тени и снова замерли. И снова я наклонилась, снова тень упала на ящерок, снова они отползли. Можно было бы долго играть с ящерками. Но время в лесу летит незаметно, да и лето кончается, а мне надо идти дальше. Придется спугнуть ящерок: мне нужно заглянуть под обрубок, посмотреть, нет ли чего под его отстающей корой. Я нагибаюсь, протягиваю руки, и ящерки бегут по боку обрубка и скрываются где-то внизу.

Под обрубком в небольшой ямке чернеет свернувшийся колечком тритон. Он забрался сюда на зиму: в воде взрослые тритоны живут всего два-три месяца в году. Пройдут весна и начало лета, и тритоны выползут из воды, будут искать укромные места на суше. Иной раз они уползают очень далеко от воды. Вот и мой тритон: до ближайшей болотной лужи-прудка полкилометра.

Тритон лежит на моей ладони и чуть шевелит лапками. Он еще не очнулся от своей дремоты. Кладу его обратно в ямку: пусть полежит, пока я не осмотрю обрубок. А когда обрубок снова ляжет на прежнее место, тритон опять окажется в своем убежище — в хорошо закрытой сверху ямке. Больше под обрубком ничего не оказалось.

Отворачиваю кусок отстающей коры. Из щели выбегают несколько черных жуков жужелиц. А на нижней стороне снятого куска коры — бабочка траурница. Ее крылья плотно сложены, усики спрятаны между ними, а ножки прижаты к груди. Она неподвижна и лежит у меня на ладони словно мертвая.

Я держу ладонь на солнце, бабочка не шевелится. Дышу на бабочку, подбрасываю ее на ладони. Траурница не просыпается. Но я знаю, что она — живая. И правда, проходит минут десять, и ножки бабочки вздрагивают. Еще немножко, и траурница приподнимается и теперь уже не лежит, а сидит на моей ладони.

Тоже зимовщица, да еще из торопливых. Еще много траурниц летает на опушке леса, летают здесь и яркие адмиралы. Но кое-кто из них уже попрятался по всяким щелям: лето кончается и холодные ночи сказываются. Траурница отогрелась, поползла по руке, приоткрыла крылья, и я подкидываю ее вверх, а она трепыхается, кое-как взлетает. Пусть полетает еще несколько дней. Сентябрь, еще хорошо греет солнце, и среди дня тепла хватает, несмотря на то, что лето кончается.

Голоса осеннего леса

...Закричала синица. Крики ближе и ближе. Я сажусь возле можжевельника и сижу тихо, тихо. Поджидаю синиц. Вот мелькнула одна, другая... И как-то сразу, словно их откуда-то насыпало, вокруг меня замелькали по ветвям птицы. Их десятки, и они разные. Тут и большие синицы, и маленькие московки, и гаички в черных тюбетейках. Каждая в своем наряде, каждая на свой лад кричит, и каждая по-своему обшаривает деревья.

Самая крупная из них — большая синица. У нее широкий черный галстук на желтой груди, и по этой примете ее узнаешь издали. Все синицы очень подвижные птицы, но большая — самая непоседливая и самая крикливая. Вот и сейчас.

Перескочила с ветки на ветку, что-то клюнула, быстренько слетела, словно упала вниз. Скакнула возле дерева. И вдруг пинькнула и затрещала. Испугалась? Нет, удивилась: увидала большую гусеницу. Вот это — добыча.

Схватила гусеницу, взлетела. Прижала гусеницу лапкой к ветке и принялась долбить ее клювом. Такова синичья манера есть. На ближнюю ветку села другая синица. Может быть, она оказалась здесь нечаянно, а может быть, и полюбопытничала: прилетела посмотреть, что делается на соседней ветке.

Теперь закричали две синицы:

«Пинь-пинь-таррррр!.. Пинь-пинь-таррр!»

Одна удивилась, и ее крик означал:

«Что здесь такое?»

Другая сердилась и трещала в ответ:

«Убирайся отсюда!»

Гаички висели и кувыркались на тонких ветках. Тут же шныряли белощекие московки. Они не удивлялись, не бранились, а только перекликались, словно аукались. В синичьей стайке редко бывают только синицы. К ним пристраиваются и другие птицы: крошки корольков, поползни, пищухи, а то и дятлы.

Кто из них летает с этой стайкой?

Я прислушиваюсь. Тонкого писка корольков не слышно: их здесь нет.

Дятла и поползня лучше искать не на слух, а глазами: они молчат, им ведь не с кем перекликаться. В синичьей стайке всего один поползень, одна пищуха, один дятел. Они покрикивают изредка, но для себя. А так много не наговоришь. Конечно, если ты не такой крикун, как большая синица. Эта и сама с собой все время разговаривает.

Тут же, за спиной у меня, можжевельник. А сзади можжевельника — старая береза. Вот на ней-то и крикнул поползень.

Чтобы поглядеть на березу, нужно повернуться, а зашевелишься — синиц распугаешь. Вот я и стараюсь не шевелиться, жду — не век же будет поползень прыгать по березе. Перелетит... Поползня я так и не дождалась: перелететь-то он перелетел, да только так и остался где-то там, сзади меня. Зато я увидела, как по стволу сосны шмыгнула бурая птичка. Пищуха!

Маленькая, пестро-бурая, она едва заметна на коре. Не шевелись пищуха — ее не приметишь. Короткими прыжками пищуха словно бежит вверх по стволу. Подпирается распущенным хвостом, а тонкий кривой клюв сует во все щели и трещинки коры. Вот скрылась на другой стороне ствола... Снова появилась, теперь повыше.

Поднимается по стволу все вверх, вверх. Вспорхнула, тоненько пискнула и полетела на соседнее дерево. Опустилась почти к самой земле и побежала по этому стволу опять кверху... Кричали-пинькали большие синицы, скрипели гаички, перекликались московки... Было шумно и весело, и вдруг...

Синицы не просто сразу замолчали. Они исчезли, словно сквозь землю провалились. Как, куда — я не заметила. А ведь все время смотрела на них, и все время перед моими глазами были на ветках птицы.

И тут же между деревьями мелькнула серая птица. Перепелятник! Теперь-то понятно, что случилось: синицы заметили врага и сразу попрятались. Ястреб никого не успел схватить.

Я подхожу к березам, по которым шмыгала пищуха, осматриваю стволы. Внизу, почти у самой земли, кора березы словно заляпана подсохшими лепешечками глины. Лепешечки чуть пушатся, они как будто сделаны из мельчайшего войлока. Это кладки яиц бабочки — непарного шелкопряда. Около дерева валяются и прибитые дождем к земле останки бабочек: обломки туловищ, обрывки облезлых крыльев.

Два месяца назад здесь сидели на коре грузные белые самки шелкопряда и откладывали яйца. Бабочки тогда же умерли, яйца остались. Они будут зимовать, а весной из них выползут крохотные гусенички, поползут вверх по дереву, начнут объедать листья... Второе лето в лесах, парках и садах появляется множество непарных шелкопрядов, опаснейших врагов лиственных деревьев.

Я хожу вокруг каждой березы и считаю кладки яиц: — Двадцать... Сорок три... Семьдесят шесть... Девяносто... Сто двадцать одна... Сто двадцать одна кладка на одном дереве! Сколько же гусениц поползет весной по ветвям этой березы, если в каждой кладке окажется всего по четыре сотни яиц.

Синицы, пищухи, поползень только что побывали на этих деревьях, но я не нахожу расклеванных кладок яиц, несмотря на то, что лето кончается. А ведь эти птицы числятся врагами непарного шелкопряда. Я иду дальше и дальше по лесу, не отходя далеко от опушки, и всюду нахожу яйца шелкопряда. И везде они целехоньки.

Почему птицы не тронули яиц сегодня, не тронули их вчера, неделю назад? Думается мне, потому, что сейчас в сентябре еще много всякой другой еды в лесу, и еды более вкусной. А вот начнутся заморозки, исчезнут насекомые, и синицы, поползни, дятлы не упустят случая — расклюют кладки яиц.

Правда, если будешь надеяться, что синицы уберегут лес от шелкопряда, то очень ошибешься: подведут тебя птицы. Разве управятся за осень несколько синичьих стаек с миллионами лепешек яиц? А сколько яиц они нароняют, расклевывая лепешки на коре! Упасть на землю яйцам не опасно: они перезимуют и там. Выпадет снег, и кладки яиц будут спрятаны от птиц.

Нет! Нельзя полагаться на птиц. Нужно самой заняться уничтожением яиц вредной бабочки. Это так просто. Взял жестянку с мазутом, нефтью или минеральным маслом, сделал помазок и пошел от дерева к дереву...

На опушке краснеет обсыпанная ягодами рябина — примета того, что лето кончается. А на ней шумят дрозды. Наступили их дни — дни спелой рябины и кочевье по опушкам и перелескам.

Чуть подальше на репейнике кричат щеглы. Вот один из них перелетел на чертополох, толкнул колючий стебель. Кустик вздрогнул, и с его верхушки полетели белые пушинки. Чертополох давно отцвел, его семена созрели. Вместо малиновых цветков кусты его теперь украшены ватными комками.

Дрозды на рябине, щеглы на репейнике, умирающие на цветках шмели... Да что шмели и бабочки, дрозды и синицы! Сам воздух, по-особенному прозрачный и вкусный утром, и тот говорит: лето кончается, вот она сентябрьская осень. Подошла, стоит у дверей...

«Унылая пора! Очей очарованье!»