Весенние голоса апреля

Конец апреля...Много-много апрелей у меня позади, и вот кончается еще один. Все они были разные, и всякий день в любом апреле был иной. Так и теперь.

Сейчас вечер. Все утро я провела в лесу. Там же ночевала и пробыла вторую половину вчерашнего дня. Почти сутки я не выходила из лесу.

Так уж получилось. На ночь я собиралась всю неделю: хотелось послушать весенние голоса глухаря. Но сегодня утром в окне я увидела бабочку.

Бабочка... Ну, пролетела, и ладно. На то и весна, чтобы бабочки начали летать. Красивая? А они все красивые. У пролетевшей бабочки были яркие красные полоски на темном фоне. Белые пятнышки в уголках передних крыльев. Адмирал! Не ахти какая редкость.

Во второй половине лета всегда найдешь. Весной встретишь реже: не всякая переживет зиму. Казалось бы, чего волноваться: мало ли адмиралов я перевидала. Тысячи.

Да, но те были простые. А этот... впрочем, может быть, и он простой. И все же... Пусть простой, но он и особенный. Особенный потому, что это — сигнал. Чего? Не весны и не глухариной песни. Это сигнал только для меня. И говорит он:

«Наступило время. Бери сачок, иди ищи и лови адмиралов». Зачем? Вам непонятно, да и кто поймет, не зная, почему это мне вдруг понадобились весной адмиралы: перезимовавшие, потертые...

В августе прошлого года я старательно ловила адмиралов. Наверное, ни один из них, летавших в соседних садах и перелесках, не миновал моего сачка. Я поймала 83 штуки. Мне очень хотелось довести число бабочек до сотни, но что поделаешь. Сколько я ни ходила, сколько ни ловила, в сачке оказывался старый знакомый: кто-нибудь из восьмидесяти трех. Восемьдесят четвертого не было.

Вы удивлены? Я ловила адмиралов и выпускала их. Каких — сразу, каких — через несколько минут. Небольшое пятнышко краской на спинку, на всякий случай по пятнышку на изнанку каждого крыла... И вот меченая бабочка улетает, а я ищу новую. Попалась уже меченая — лети сразу. Поймала без метки — получи сначала метку.

Я хотела проверить: зимует ли адмирал там же, где он жил летом, или улетает куда-нибудь. Может быть, даже далеко. Родственница адмирала — репейница — проделывает настоящие перелеты. Летит тысячными стаями за сотни верст. Адмирал под подозрением. Вот я и занялась проверкой. Сейчас, весной, я узнаю: какие адмиралы летают. Мои, меченые, или другие, прилетевшие откуда-то.

Глухарь — на ночь, а до вечера — адмиралы. Можно бы и не спешить, но послушать глухаря я решила накрепко, а адмиралы — разве утерпишь? Складному сачку найдется место даже в кармане. Вот и все снаряжение для охоты за адмиралами. Нет, забыла. Еще нужна баночка с краской. Придется опять метить. Для начала я не иду далеко: нужно поискать бабочку возле дома. Ту самую, которая пролетела мимо окна.

Я нашла ее на стене сарая. Она грелась на солнце в компании с большими синими мухами. Поймала. Меченая! Наношу на спинку и крылья новые метки, теперь другого цвета. Выпускаю... Лети! Если ты попадешься мне завтра или через неделю, я тебя узнаю по новой метке. А узнавать уже ловленных нужно: иначе будешь ловить и выпускать одну и ту же и думать, что повидала десяток разных.

В соседнем саду я поймала второго адмирала, тоже меченного...

Птичьи голоса весеннего леса

На дне оврага шумит ручей, шуршит осыпающийся песок, шелестят кусты. От воды взлетела белая трясогузка, опустилась, побежала, качая длинным хвостом. За порыжевшими ольхами — вырубка с реденькими елками и кустами, за ней — сосняк.

Над полем звенит жаворонок. Над вырубкой поет его лесная сестра — юла. Они словно состязаются друг с другом: кто споет лучше. Победила юла. Жаворонок и звенел, и щебетал, и свистел, рассыпался трелями. Но он пел то так, то эдак и особого порядка в его пении не было. В юлиной песне чередовались отдельные колена, словно у соловья. И уже по одному этому ее песня звучала красивее. Я решила, что победа за юлой...

Пока я шла вырубкой, надо мной звенели песни юлы. На краю вырубки их заглушило стрекотание сорок. И кричали же они! Взлетели на сосенку повыше других и принялись стрекотать. Покричат-покричат, начнут летать над сосняком. Сделают три-четыре круга и опять на сосну, опять стрекотать.

Понятно, почему раскричались. Их гнездо где-то тут же, в сосняке. Не кричи сороки, я прошла бы мимо. Теперь иду искать гнездо. Сороки голосят вовсю. Они словно и бранятся и кричат «караул» сразу. Как же! Вблизи гнезда появился враг. Птицы встревожены, а в минуты тревоги сорока кричит на весь лес. Иной раз лучше бы помолчать, но сорока иначе не может: такой уж у нее характер. Увидела врага — начинает стрекотать.

Сороки кричат, а я иду по сосняку и приглядываюсь, ищу гнездо. Оно где-то здесь, совсем близко, птицы стрекочут недалеко от него. Нашла! В самой чаще большое гнездо, сложенное из веток. Над ним — высокая крыша колпаком. Эта крыша — примета сорочьего гнезда. Она совсем не толстая, эта сосна. И все-таки мало радости лезть на нее. Веток внизу нет, сверху в глаза сыплется всякий мусор. Но хочется посмотреть, сколько яиц в гнезде, и я лезу. В гнезде — шесть темно-крапчатых зеленоватых яиц.

Ну и кричали же сороки, пока я лазила на сосну! Как только у них голоса хватало. Они долго не могли успокоиться. Я давно отошла от гнезда, а сороки все кричали.

На опушке цветет козья ива. Осыпанные желтой пыльцой пушистые «барашки» видны издали. Большой шмель с красным концом брюшка сидит на «барашке» и словно дремлет: не шевелятся крылья, усики, ноги. На соседней ветке суетится муха, а небольшой комаришка летает над кустом и все никак не выберет место, где сесть. Опустится к ветке и снова поднимется, опять опустится и опять не сядет.

Сороки остались далеко позади. И снова я, идя краем леса, слышу, как поет-заливается юла. Это — слева от меня. А справа из лесу — вперебой звучат россыпи зябликов.

Впереди меня на тропинку выскочил самчик. Я не заметила, прилетел он или прибежал. Секунду назад на тропинке никого не было, и вдруг — птица. Что-то мелькнуло мимо меня, упало на тропинку... Пестрый комок завертелся, распался пополам. И снова зяблики бросились друг на друга.

Они трещали словно воробьи, топорщили перья, чуть взлетывали, били крыльями. Один нападал, другой отбивался. Минута — и зяблик полетел, роняя перышко. Второй бросился вдогонку, сердито кричал, старался ударить клювом. Прогнав соперника, зяблик вернулся к своей березе. Он не сразу успокоился, а еще долго оглядывался и присматривался. Потом — запел.

Я не видела, куда улетел попавший на чужую тропинку самец. Где-то впереди послышался сердитый крик: может быть, и там началась драка.

Зяблик не пускает на свой гнездовой участок других зябликов, гонит их. Там, где много зябликов, все подходящие места в лесу заняты. Куда ни сунешься, везде чужой участок.

Залетит сюда припоздавший, бездомный самец, и начинается потасовка. Прогонят его с одного участка, перелетит на соседний. А там свой хозяин, он тоже гонит. Мечется, бедняга, куда ни сунется — везде крик, отовсюду гонят. Он уж и пинькать перестал, молчком летит, торопится... Летит, пока не окажется вдали от чужого гнезда. Тогда отдохнет, почистится, слетит вниз, поклюет...

Качаются длинные сережки на голых ветвях. Легкая дымка окутывает орешник, и желтая пыльца медленно-медленно опускается на сырую землю, на бурые прошлогодние листья.

Пролетела синица с пушинкой в клюве. В гуще леса прокричал ворон, и совсем близко от меня захлопал крыльями рябчик.

Тропинка поднимается на пригорок, на нем — остатки давней кучи хвороста. Здесь — поворот вглубь леса. Я ухожу от опушки и вскоре уже не слышу песен юлы, а потом затихают и трели зябликов: чем гуще лес, тем он молчаливее.

Чтобы заметить дупло черного дятла-желны, не требовалось особой зоркости. Под высоченной толстой сосной мох усеян щепками. Высоко-высоко большая дыра, вход в дупло, в гнездо черного дятла. Никакая другая птица не продолбит такого дупла, не надерет таких больших щепок. Щепки свежие, — значит, дупло новое. Что там в гнезде? По времени должны быть яйца. Их не, увидишь: на эту сосну без крючьев не заберешься.

Я хлопаю ладонью по стволу. Но разве таким мягким стуком выгонишь желну из дупла? Чем стукнуть? Ничего подходящего нет. Не срезать же карманным ножом деревцо в руку толщиной.

Сапог! Снимаю сапог и ударяю каблуком по коре. Раз... два... Бью словно молотком.

Большая черная птица выскочила из дупла и мелькнула между соснами. Все же я успела заметить небольшое красное пятнышко на затылке. Самка желны. У самца весь верх головы красный. Теперь я знаю: в гнезде яйца. Иначе зачем бы сидеть там самке...

Зяблики, дятлы, синицы, сороки... Молодая травка, сережки орешника, голоса весеннего леса...

Наблюдения за глухарем в ночном лесу

Я и не заметила, как подошел вечер. Вот-вот сядет солнце, мне нужно спешить. Смотреть по сторонам, останавливаться некогда. Скорей! Замолчали дрозды, перестала звенеть зарянка.

Я сижу, привалившись к толстой сосне. Обычно охотник разводит костер и ночует возле него. Конечно, не у самого места тока, а так, за полкилометра от него. Хорошо в ночном лесу возле костра, слышно как потрескивают ветки и шипят хвоинки, смотришь на огонь, на игру его отблесков на коре ближней сосны...

Закричала-затукала сова, ей отозвалась другая. Завозился где-то совсем рядом заяц, пискнула мышь...Время идет, возле самого края костра подсыхает трава, даже слышно как ветерок раскачивает повисший кончик надломленной ветки, и он ударяет-стучит по соседней.

Как будто чуть посветлело небо. Я встаю, гашу остатки костра. До чего же темно вокруг! Ствол сосны разглядишь лишь тогда, когда до него рукой достать можно. Под ногами то какие-то кочки, то набухший водой мох, то полусгнившие пни. Иду, едва переступая, и слышу, то хруст раздавленного сучка, то хлюпанье воды, то...

Теперь, наверное, недалеко. Я подхожу к сосне, прислоняюсь к ней и стою, жду...Проходит пять... десять минут. Кругом темно, но небо светлеет и чуть серебрится. И вот вдали словно ударили палочкой о палочку. Еще... еще... Он! Теперь — вперед.

Глухарь очень осторожен. Но во время песни он ничего не слышит. И вот эти две-три минуты — время подхода к поющей птице. Скачок, другой... Глухарь замолчал, и я замерла. Снова защелкал глухарь, и опять я скакнула вперед.

До него еще сотни шагов, и много скачков нужно сделать, чтобы увидеть певца.

Глухарь щелкает — тэкает. Потом, как говорят, «точит». Это не то резкое щебетание, не то звуки вроде тех, которые слышишь, когда точат нож о нож. Пощелкает минуту, другую, потом чуть поточит. Немножко передохнет и снова. И чем светлее становится, тем азартнее поет глухарь.

Защелкал. И только я скакнула вперед, как он замолчал. Я замерла... А вдруг раздастся короткое «док» — сигнал тревоги? Тогда, того и гляди, захлопают крылья. Обошлось! Опять запел. Совсем близко. Где-то здесь, почти над моей головой поет глухарь.

Он большущий, а поди разгляди его в предрассветном сумраке высоко на дереве. Гляжу на одну сосну, на другую. По голосу — поет где-то на верхушке. Но где? На ветке что-то шевельнулось. Приглядываюсь. Глухарь!

Он вытянул вперед шею, поднял и распустил хвост. На фоне посветлевшего неба четко видны голова, раскрытый клюв, борода. Глухарь медленно переступает по ветке, дергает головой и поет, поет...В перерыве я услышала другого глухаря. Его щелканье едва слышалось: птица была далеко.

Рассвело. Невдалеке заквохтала глухарка. Глухарь, громко захлопав крыльями, сорвался с сосны...

Когда я шла домой, весь лес звенел от птичьих песен. На поле заливался жаворонок, в сосняке стрекотали сороки. А на верхушке куста сидела овсянка и четко отбивала «динь-динь-динь...». Я долго стояла и слушала весенние голоса этой овсянки: диньканье услышишь не часто, обычно овсянка дзинькает.