Здравствуй лето

Вот и наступила прекрасная пора — долгожданное лето. Однако ночи в июне прохладны и сыры. Ранним утром трава как бы седая, покрыта мелкой пылью. Вроде бы и дождя не было, а роса, собравшаяся в капли отражает солнечные лучи, сверкает разноцветными искорками.

На заросшей травой дальней дорожке в моем саду искорки особенно ярки и красивы.

Здесь растет невысокая травка манжетка. Ее округлые, вырезанные по краям листья словно складчатая воронка. На дно воронки и стекает роса. Это уже не капля, а маленькая лужица. Но не эти капли играли радужными огоньками: сколько ни собери росы, все это — вода. Пусть и не очень чистая, но только — вода.

На манжетке есть и другие капельки. Это не роса, их выдавил из себя сам лист. В этой воде растворено чуть-чуть сахара, и такие капельки искрятся сильнее простых капель.

Из кустов, трепыхаясь, то ли вылетела, то ли упала на дорожку буровато-крапчатая птичка. Подрагивая рыжим хвостиком, она побежала впереди меня. Молодая горихвостка! Еще вчера птенцы сидели в гнезде — в дуплянке, возле дорожки. Значит, сегодня — первый летний день их жизни на свободе. Горихвостка подбежала к манжетке. Опустила клюв в лист-воронку. Подняла головку, словно поглядела на небо и сказала — ну здравствуй лето, опять опустила, снова подняла... Птица пила росу: лист манжетки служил ей чашкой.

«Тик-тик... тик-тик...» — закричал кто-то в кустах. Это мать беспокоится, подзывает к себе птенцов.

Птенец прохрипел-прокричал в ответ и побежал по дорожке дальше. Клюнул муравья. Увидел божью коровку: жучок полз по травинке, торопясь добраться до верха. Там, наверху, он, наверное распустил бы крылья и полетел, но... рядом оказалась горихвостка. Она подбежала к травинке, нацелилась...

Я смеюсь, правда про себя. Я знаю, что случится, не один раз видела это, и всякий раз мне смешно. Ну вот, клюнула. И тотчас же выпустила жучка, затрясла головкой, потерла клюв лапкой. Невкусно!

Тут как раз опять затикала мать, и птенец вспорхнул. Казалось, ему не очень понравилась безнадзорная жизнь, и он поспешил на крик матери.

Божья коровка осталась на дорожке. Птенец помял ее, а она беспомощно барахталась, пытаясь ползти. Подбежал муравей, потрогал ее усиками. Ухватил за ногу, потащил. Можно было бы посмотреть, как тащит муравей коровку, подождать, не прибегут ли ему на помощь другие муравьи. Но мне некогда ждать: я спешу в летний лес, пока не обсохла роса.

Лесные поляны еще седые от росы. Я иду, и мой след темной полосой ложится по траве. И хотя на этих полянах ждать нечего, я все же присматриваюсь, нет ли на траве следов. И вот на дальней поляне следы оказались. То широкой полосой, то отдельными полосочками тянутся они в траве: темно-зеленые на сизом фоне. Бегут тропинками, сливаются в дорогу, опять разбегаются, снова сливаются...

Это тетерка вела свой выводок на утреннюю кормежку.

Я иду по следу. Поляна кончилась, след становится нечетким: нет густой травы да и росы под деревьями меньше, чем на открытом месте. Но я знаю, что ищу, и здесь след мне не так уж нужен. Я и смотрю теперь не столько вниз, под ноги, сколько по сторонам — вдаль, будто здороваюсь и говорю — здравствуй лето. Мне нужен муравейник. Думаю, что не ошибаюсь: тетерка повела птенцов к нему.

Так и оказалось. Вот она, муравьиная куча — гнездо рыжих лесных муравьев. Она разворошена, тысячи муравьев суетятся, тащат хвоинки, муравьиные яйца, многие просто бегают.

Выводок ушел недавно. Может быть, его спугнула я, может быть, тетеревята наелись и мать повела их на отдых. Кто знает. Но сразу видно, что муравьи только что начали чинить разрушенное жилье: среди хвоинок то тут, то там лежат желтоватые кокончики муравьиных яиц. Значит, не все их успели попрятать муравьи, а этого дела они не откладывают.

Едва я подошла к заросли ельника, как с громким треском взлетел дрозд. Так трещат только дрозды рябинники. Крик беспокойный, затрещал еще один. Значит, в ельнике — гнездо. И не одно: рябинники гнездятся колониями.

Раздвигаю руками колючие сухие ветки, иду вглубь ельника.

Дрозды трещат все громче, перелетают с елки на елку, шмыгают совсем возле меня. Вот и гнезда. Несколько елок издали выглядят словно заляпанные большими комьями. Считаю: одно, другое, третье... Восемь гнезд. Не такая уж большая колония, а все же шестнадцать взрослых птиц. То-то и крику столько, что в ушах трещит.

Подхожу к гнездам. Дрозды орут во всю, мечутся вокруг меня. Иной пролетит так близко, что рукой схватить можно. Они не просто летают и кричат. То один, то другой брызгает на лету жидким пометом. Этой стрельбой они пытаются отогнать врага — меня. И все-таки я подхожу к гнезду.

В глубокой чашке гнезда — пять птенцов. Они вытягивают шеи, широко раскрывают желтые рты. Я протягиваю палец, и дрозденок приподнимается, лезет навстречу. Его отталкивает другой. Все пятеро тянутся к пальцу, раскрывают рты, приветствуя меня, кричат, даже трясутся. А дрозд с дроздихой прыгают по соседней елке и трещат, трещат.

Дроздята тянутся к пальцу. Один из них, самый нетерпеливый и, похоже, самый сильный, толкает соседей, пытается влезть на них. Те лезут на него, лезут друг на друга. В гнезде поднялась страшная возня. Самый нетерпеливый дрозденок выскочил из гнезда. Я успела подхватить его, но в это время из гнезда вывалился второй птенец. Трепыхаясь, он опустился вниз и шмыгнул в траву.

Они непоседы, эти еще совсем молодые дроздята. Чуть оденутся перьями и уже норовят удрать из гнезда. Родители кричат, беспокоятся, а птенцы знай свое: один за другим вываливаются из гнезда. Я не стала сажать в гнездо пойманного дрозденка: все равно не усидит. Опустила его на землю и разжала пальцы. Дрозденок прижался к земле и затих. А потом — заспотыкался, заспешил поскорее спрятаться.

Некоторые из гнезд этой колонии были пусты: птенцы из них уже выбрались. Слабые, еще нелетные, они где-то прятались в траве и под кустами, а дрозды-родители суетились и кричали, кричали...

Они немножко покричали мне вдогонку, когда я пошла прочь от колонии. Как только я отошла на десяток шагов от ельника, трескотня кончилась. Но дрозды не замолчали: теперь они чакали, приветствовали наступление лета. Такая уж это беспокойная птица, не может сидеть тихо.

А золотистый шар солнца поднимается все выше над лесом, греет все сильнее и сильнее, а значит смело можно сказать — здравствуй лето. И когда я вышла на поляну, то после меня не осталось на траве темного следа. Роса уже высохла. В траве виднелись бледные цветочные столбики ночных фиалок, почему то прозванных северными орхидеями. У орхидеи замечательное устройство цветка. Пыльца у них собрана в два липких комочка, и насекомое, сунувшееся в цветок, получает эти комки. Они словно рожки торчат на его лбу.

Мне захотелось посмотреть на рогатого шмеля. Я не раз видела их, но почему не взглянуть еще?

Любки и ятрышники уже отцветают, не все столбики их цветков молоды и душисты. Но есть и молоденькие, а значит, найдутся и гости, которые прилетают к ним. Стою и жду. Не всегда повезет, бывает, простоишь очень долго. Да и что разглядишь сверху? Куда проще и удобнее — лечь рядом с цветком. Я ложусь в траву.

Ятрышник совсем близко, и мне приходится лежать тихо, тихо, даже дышать осторожно: спугнуть подлетевшего шмеля недолго. Лежу, лежу, а шмель все не летит. Нет ни мушки, ни бабочки. Но ведь рано или поздно кто-нибудь прилетит, да и чем дольше лежишь, тем обиднее встать и уйти, не дождавшись.

И он прилетел: крупный шмель с желтоватым пояском на черном брюшке. Шмель прогудел у меня над самым ухом, и я услышала его раньше, чем увидела. Он не кружился над цветком, не разглядывал его. Большой и мохнатый шмель медленно подлетел и сел. Ну, словно до знакомого крылечка дошел.

Столбик ятрышника дрогнул от толчка, а шмель полез вглубь цветка. Он засунул в него голову, добираясь до сладкого нектара. Пригнувшись к цветку близко-близко и затаив дыхание, я ждала...

И вот шмель попятился, высунул из цветка голову. На его лбу красовались два рожка. Они не торчали, а свисали, словно завядшие. Но я-то знаю, что всего на несколько минут обвисли рожки-комочки. Вскоре они выпрямятся, поднимутся и будут торчать, как и полагается рожкам. И когда шмель сунется в новый цветок, то налепит эти рожки на рыльце пестика.

Шмель улетел, а я... я встала и пошла дальше.

Проходя мимо маленькой осинки, я задела ее. И сразу почувствовала резкий неприятный запах. Я знаю, что это означает. На осинке живут личинки жука тополевого листоеда. Сам тополевый листоед неинтересен. С горошину величиной, черно-зеленый, с рыже-красными надкрыльями, он ползает по осине и грызет ее листья. А вот личинки...

Я подхожу к осине. На ее листьях сидят большие, жирные на вид личинки. Они белые в черных крапинках и с черными бородавками на боках. На каждой бородавке блестит маленькая капелька беловатой жидкости. Проходит несколько минут, и капельки исчезают. Исчезает и запах.

Толкаю осинку, и личинки снова покрываются капельками. И опять этот запах: острый, противный. Все понятно. Личинки защищаются, выделяя вонючую жидкость. Они очень экономные, эти личинки жука листоеда. Вонючая жидкость выступает из бородавок, а потом втягивается в них обратно. Десять, двадцать раз в час личинка покрывается «росой»: она всегда готова к самозащите. А выбрызгивай она эту жидкость — да разве наготовишься ее тогда. Двадцать раз в час брызгать. Пусть и по капле, но ведь и личинка невелика.

Но дело не только в экономии. Если капля упадет, пахнуть будет не личинка. А ведь это очень важно, чтобы от самой личинки противно пахло. Никто не захочет ее съесть. Белую крапчатую личинку видно издали. Да она и не прячется. Зачем? У нее прекрасная защита. Попадись такая личинка молодой горихвостке, бедняга долго терла бы свой клюв лапкой.

Личинка тополевого листоеда хуже десятка божьих коровок сразу. Долго стоять возле осинки не хочется. И пахнет гадко, и ничего интересного в этих личинках нет. Толкнешь осинку — покроются словно росой. Пройдет пять минут — росы нет. Опять толкнешь — снова появится роса. Вот и все, что видишь.

Едва я повернулась, чтобы идти дальше, как заметила высокий куст травы. Муравьи ползали по его листьям, ползли по стеблям кверху, ползли по ним вниз. Зря по дереву, кусту, траве муравьи ползать не станут. Много их здесь, — значит, тут что-то для них есть. А что может приманить муравья? Еда, особенно — сладкая.

И правда: на кусте оказалось множество тлей. Где тли, там и сладкая еда. Тли выделяют сладкие капельки отбросов, а муравьи их слизывают. Вот и на этом кусте. Кучки тлей, а возле них — муравьи. Подбежит муравей, похлопает тлю по спине усиками. А та в ответ выделит две сладкие капельки. Муравей слижет их, подползет к соседней тле. Ее похлопает усиками, у нее получит сладкую каплю.

Можно долго-долго простоять возле такого куста. Я и стою, гляжу на муравьев, на тлей. Прилетела божья коровка. Самая обыкновенная: с семью черными пятнышками на красных надкрыльях. Поползла по листу, подползла к тлям.

Ну, эта себя сразу показала. Схватила тлю и начала жевать ее. Съела, принялась за другую. Аппетит у жучка хороший. Ест одну тлю за другой. Правда, тли маленькие, а все же, если сравнить их с жучком, то не так уж они и малы. А коровка ест и ест их.

Ей не удалось окончить свой обед. На лист прибежал муравей. Подбежал к тлям, натолкнулся на коровку. Муравей на секунду замер, чуть попятился. Потрогал коровку усиками. А потом схватил ее за ногу и потащил. Коровка цеплялась за лист, муравей тащил ее, выпускал, снова хватал. Кончилось тем, что они упали с листа.

Я нагнулась посмотреть, что там, на земле. Коровка ползла, муравья возле нее не было. Должно быть падая, он выпустил из челюстей коровкину ногу и потерял свою добычу. Коровка расправила крылья и улетела. Вот и настала пора сказать — здравствуй лето!