Долгожданная охота для души

Далеко не всегда у меня дело венчалось блестящим концом — бывали и непростительно досадные промахи, одолевала излишняя горячка, бросавшая с верного лаза на гадательный, а иногда и собака, даже такая отличная, как Бим, скалывалась и теряла зайца, путавшего следы на пастбище или возле деревни.

Мешала часто и погода: то лили дожди, превращавшие поля, особенно пашни, в настоящее болото, то подолгу стояло морозное бесснежье, выстуживавшее землю до гулкости гранита, что, конечно, притупляло собачье чутье.

Осенью чернотроп не каждый год радуют гончатника добычливостью охоты — куда надежнее в этом отношении зима хотя, на мой взгляд, зимние охоты с гончими и менее живописны, нежели осенние.

Зима, пороша!

Насквозь промокший октябрь в конце концов, осушался крутым северным ветром, ветер разбрасывал и разгонял облака, воздух наливался свежестью, как яблоко соком, и позабытая бирюза, ясная и чистая, опять молодила и украшала мир.

Город готовился к зиме: в домах топили печи — хорошо посидеть у очага в долгие вечера! — стоял вкусный запах малиновой «смоквы» и пряных маковых пряников, а по дворам стрекотали, будто стучали в детские барабаны, пестрые сороки и мудро, подобием часов, ворковали сытые голуби.

По садам царила пустота, в парке, над Волгой, ветер, как метлой, выметал из аллеи сухие листья; на реке убирали пристани — уводили на буксире нарядное волжское лето, погруженное в сон.

— Волга стынет, — говорили в городе, вслушиваясь в прощальный пароходный гул, замирающий в просторе реки, и это не столько печалило, сколько напоминало о близкой зиме. А что может быть лучше для души, чем веселый охотничий праздник.

— Зима скоро, — приветливо улыбался какой-нибудь балагур-бородач, поигрывая хитрыми глазами. — Идет себе свет-боярышней в песцовых или горностаевых мехах дубравой-лесом, сыплет снежком, озера морозит... скоро и к нам в гости припожалует.

Молодой, зарезной охотник Енька, мастеровой, радостно похлопывал кожаными голицами:

— Значит, вот-вот и по зайчику, по русачку... Жду не дождусь порошки: во сне снится, как зазноба, а гончая Золка худеть начала с тоски: так и рвется с цепи.

— А по белочке, Еня, ходишь? — спрашивал охотника бородач.

— Хожу, почитай, через день: наколотил около сотенки — висят на стене, как серебряный ковер... авось продам — капитал в кармане зазвенит... Только белочка — это ведь для прибытку, а вот русачок — для души.

— Любишь, значит, русачка?

— Жалую: первый щеголь и танцор в зверином царстве.

Волга действительно стыла: происходило чудесное перецветание красок. Вода уже не плескалась о берег, она отделялась от него твердой, как бы свинцовой, гранью, наливалась ртутью, а потом покрывалась глянцем: молодой, еще хрупкий, прибрежный лед тонко и скользко светился под солнцем.

Лед, насечка за насечкой, все шире охватывал реку, напоминал цветом стерляжью чешую и какой-то драгоценно-шлифованный голубой камень, и, если чутко прислушаться, можно было услышать легчайший перезвон крошечных бубенчиков: это сростались, склеивались зубчатые льдинки, выраставшие постепенно в сплошной алмазный настил, сковывавший берег с берегом.

Застывал, но быстрее, и пруд в поле: через день-другой он уже становился катком, округлым и просторным, зеркальным, с золотистым отблеском — от солнца.

Хорошо было носиться по его зеркальному простору на коньках, как бы расписываясь в собственной быстроте и лихости, чувствовать зыбкость и гул льда, под которым покоились в зимней летаргии тяжелые оловянные караси, и охватывать, впивать в себя морозную лучистость неба и пустынно-одинокую даль вощеных полей, заждавшихся первого снега.

Протекало еще несколько дней, все таких же морозных и блестящих, и вот однажды в полдень на заволжском берегу как бы въявь показалась боярышня — Зима: попозли с севера облака, стали грудиться, обесцвечивать синеву, гасить солнце, и земля до срока погрузилась в сумерки, и настала такая заколдованная тишина, что лед, который секли и секли коньки, как бы зазвенел колокольным звоном.

Проходивший мимо пруда охотник Кожин, городской портной, кривой на правый глаз и потому бьющий с левого, остановился, окликнул меня:

— Давай-ка сюда,  для души новость поведаю. Кожин, покручивая ус, широко улыбнулся, прищурил левый глаз и сказал ласковым шепотом:

— Не зря притуманилось: снег пойдет, пороша будет, полеванье начнется... За русачком двинемся...— Охотник огляделся — небо уже сплошь было меховое, — понюхал воздух:— Не то антоновкой, не то грушей попахивает, — и вдруг высоко поднял сложенные в пригоршни руки. — Запорошило, — опять прошептал он, косясь на меня охотничьим глазом.

Я присмотрелась: на его ладонях затрепетали крошечные рисовые крупинки... стали укрупняться до ромашкового лепестка... на лице почувствовалось чье-то родниково-чистое дыхание, вокруг, во все стороны, протянулась живая белая сеть, и запахло, похоже, не только антоновкой и грушей, но как бы и жасмином.

Снег сыпал всё гуще и плотнее — прохладными перьями белой куропатки, выстилал землю бархатной белизной, веселил сердце и душу счастьем близкой охоты. Он застилал глаза тонким туманом, опушал куртку заячьим мехом, приятно поскрипывал под ногой. Будто для души украшал город сказочной таинственностью, делал волшебным любой дом, прекрасным — каждое девичье лицо.

В этот день в городе рано зажглись огни. Они казались припушенными от снега, с особенной нежностью напоминали о домашнем тепле, об извечной священной радости родового очага.

Я несколько раз выходила во двор, выбиралась за ворота, слушала мелодичное шуршание снега. Снег, вившийся вокруг фонарей, напоминал мыльные пузыри.

— Валит? — в один голос спрашивали дяди, когда я возвращалась в дом.

— Валит...

Дядя Гавриил улыбался.    — Порошка будет печатная...

— Как вяземский пряник, — добавлял дядя Виктор. —

Утром в доме стоял мягкий, голубеюще-белый свет: снег все еще опускался ровными резными хлопьями. К полудню снег перестал падать, но небо не расчистилось, только в облаках появился перламутровый оттенок.

Во дворе и в саду было глухо, как в дремучем лесу: деревья — яблони, липы и ели, — грузно осыпанные фигурным снегом, стояли исполинами в огромных, будто сахарные головы, шапках, в меховых, распахнутых шубах. Стайка снегирей алым созвездием рассыпалась в березовых сучьях, и оттуда падали и падали невесомые крошки снега.

Бим, со всей силой вымахнувший на мой зов из будки, пронзительно взвизгнул, махнул мне на грудь и, улыбаясь, прижал к ней голову. «Пороша»! — отчетливо и внятно сказала я, и собака, может быть поняв, забила хвостом, забеспокоилась, еще теснее прижалась, не сводя глаз с оснеженных деревьев.

Заметно морозило, облака разламывались, как льдины под ломом, лазурь в их просветах отливала мрамором, слепяще заискрился снег, знобко и звонко задышал север.

Снег прекратился вовремя — заяц успеет оглядеться, привыкнуть, выйдет вечером на жировку: вот она, долгожданная для души охота по первой пороше!

И всю ночь снился мне жирующий русак, его неторопливые и грациозные прыжки, молодой месяц в небе, вещун петух, готовый вот-вот возгласить предутренний час...

Чуть свет я была уже на ногах, хлопотала с самоваром, наскоро глотала горячий чай, а потом опоясала бобриковую куртку кожаным патронташем, закинула за плечи сумку с краюхой ситного и куском мяса, сняла со стены ружье — только не «испанца», а франкотт — и, счастливая, несущая в себе всю радость мира, вышла во двор, под светлеющее зимнее небо.

Через час, на рассвете, я шла уже полем и, отстегнув цепочку, пустила Бимку в поиск. Он с размаху бросился-нырнул в перелесок, подобный парчовой палатке, а я долго стояла — никак не могла надышаться зимним утренним воздухом, никак не могла насмотреться на лиловеющий снег, на восточный небосклон, где подымалось солнце, красное, как разрезанный арбуз, на выбеленные деревни, на фиолетовый дым из их труб, на сиреневую мягкость дальнего леса...

Зимой поля не казались такими беспредельными, как осенью, но в них, заснеженных и поседевших, для души было больше уютности и света, а в дорогах — еще больше поэзии: чего стоит скрип полозьев, бодрый возглас ямщика по морозу, снежная пыль, холодящая лицо!

Скоро я услышала далекое побрякиванье бубенчика и в тот же миг схватилась за ружье: в перелеске завопил Бим, и матёрый русак живым и прекрасным видением выбросился на дорогу, самоцветно блеснув наборным ремнем на спине.

Удар, другой... русак еще стремительнее покатил полем, трепля черными ушами, с жалобно-страстной мольбой промахал Бим — и от счастья, пронесшегося мимо, остались лишь две оранжевые, чуть дымившиеся гильзы на снегу, отчаянная дрожь в руках и грустная горечь в гортани.

Русачок попался опытный, сделал чуть ли не десятиверстный круг, быстро уведя из слуха собаку, и только после полдня, избродив вдоль и поперек одинокое поле, я уловила гон: заяц носился теперь по перелескам, забегал на гумна, полосовал деревенские сады.

Потом стал уставать, сдаваться, суживать круги, и Бимка, все еще полный сил и бодрости, вдохновленный печатной порошей, неутомимо рассыпал и рассыпал по снегам глуховатый по-зимнему лай. Я взяла русака перед сумерками под самым городом, на опушке елового леса, и опять весь вечер была счастлива несказанным охотничьим счастьем.