Ездовая собака старого Чундэ

Ночью в домик проник отсвет солнца. Против окна, через неширокую бухту, под его негреющими лучами сияет то розовым, то сиреневым отвесный берег, покрытый никогда не стаивающим, слежавшимся снегом. Подточенные теплом глыбы то и дело с уханьем обрываются в воду. Берег так четко виден в зеркальной воде, что не отличишь, где кончается снег и где начинается отражение.

Старый Чундэ не спал этой ночью; убедившись, что заснуть уже не удастся, он заворочался под одеялом и тяжелой шубой. Тотчас с его ног спрыгнула собака. И, простучав когтями по полу с силой толкнув носом дверь, протиснулась наружу в узкую щель.

Закрывать дверь ездовая собака, к сожалению, не научилась. Потянуло холодком, ворвалась птичья разноголосица. Лежащая за порогом необъятная тундра проснулась и торопилась жить.

Одевшись, старик вышел наружу и набрал под навесом охапку коротких сухих чурок. Через минуту над трубой поднялся серый султан дыма, идущий прямо вверх. Ледяная вода из-под рукомойника освежила Чундэ, томительная бессонная ночь отступила.

В комнатке потеплело от раскалившейся железной печки, на ней хрипло заворчал чайник. Крепкий как деготь горячий чай по утрам для старика — сущая необходимость. Все чаще его мучила бессонница, и наутро он чувствовал себя разбитым и в самом деле старым.

После такой ночи с облегчением думалось, что с этой путиной он заканчивает суровую и одинокую жизнь промысловика на далеком Таймыре и осенью насовсем уедет в Ригу, где давно заждались отца и деда...

Он уехал оттуда четверть века назад не по своей воле. За последние годы трижды съездил к семье, чуть было не остался там, но весною забеспокоился, сделался раздражительным и снова вернулся в бухту Медуза, в маленький домик, отстроенный своими руками почти заново лет двадцать назад на месте старого, давным-давно заброшенного казачьего зимовья.

У кромки воды сохла небольшая железная лодка, крашенная охрой. После завтрака старик со скрежетом проволок ее по гальке и столкнул в воду. По бухте были расставлены рыболовные сети, и старик терпеливо объехал их одну за другой, гребя медленно и сильно. Сразу после проверки первой сети лодка грузно осела — на дне вздрагивали тяжелые серебристые рыбины, шевеля темными плавниками, — омуля. До обеда Чундэ успел проверить все сети. Улов был богатый. Этим летом рыба шла густо, план почти выполнен, а путина еще в разгаре.

Около домика стояли бочки, на дощатых перекладинах между столбами рядами вялились самые крупные омуля, с них стекал янтарный рыбий жир. В субботу с промохотстанции придет катер, заберет рыбу, доставит соль, продукты и газеты.

Пообедав, Чундэ надел длинный клеенчатый фартук, вооружился ножом и взялся за рыбу: ловко вспарывая брюшко каждой, быстрым движением ножа выкидывал внутренности, бросал горсть соли внутрь. Рыбины тяжко шлепались в десятиведерную бочку, постепенно наполняя ее до краев.

Старик радовался, что омуль крупен — меньше килограмма встречался редко, а иногда попадался и побольше двух. Сам старик ел эту рыбу зимой и летом. Нежная, белая, почти без костей, хороша она свежей и соленой, копченой и вяленой. Помнит Чундэ, как в сорок первом на речке Сосновой их выручил омуль. Народ туда завезли баржей на буксире старенького пароходика и высадили на безлесный, болотистый берег. Устраивались...

Мужчины на худой плоскодонке ходили в Енисейский залив, вылавливали плывущий в море лес, а потом из этих бревен да из собранного по берегу плавника наспех ставили бревенчатые дома. Учились рыбу ловить, благо много ее было и в заливе, и в речке, и в тундровых озерах.

Конечно, пока научились, натерпелись всякого. Особенно тяжелой была первая зима. С дровишками, было туго: поближе плавник еще с осени обобрали, а издалека подвозить не на чем, да и снегом его завалило. Снег как железо — лопата не берет. Замерзали, недоедали в недостроенных домах. Чундэ тогда схоронил жену. Потом ничего, притерпелись. Обстроились, даже коровами обзавелись. Многие там такие корни пустили, что и теперь живут, не уезжают.

Но Чундэ ушел оттуда года через три — добился разрешения промышлять песца для заготконторы. Два сезона обучался этому ремеслу у промысловика Першина, зимовавшего на Крестьянке со всей семьей — сам, жена, пятеро детей и теща. Дом был большой, низкий, с многочисленными пристройками-катухами.

Зимой его заносило снегом выше трубы. Не зная и не найдешь. Мужиком Першин оказался душевным, работящим и молчаливым. Лишь в редких случаях, когда попадала к нему бутылка спирта, опьянев, начинал придираться к Чундэ.

— Ты — немец! Я же знаю. Говори — он хлопал кулаком по столу, отчего прыгала и начинала коптить семилинейка и звенела посуда.

— Говорят тебе, я латыш.

Чундэ не обижался, наоборот, по сей день благодарен был ему за все, чем щедро поделился с ним Першин. Изучить повадки песца, готовить и ставить пасти — капканов тогда почти не было, — стрелять оленя, водить собачью упряжку, рыбачить, солить и вялить рыбу, спать в снегу, находить дорогу в голой, покрытой однообразными застругами тундре, разжечь костер из сырого плавника — да мало ли какой еще охотничьей и рыбацкой премудрости обучил его Першин...

Когда Чундэ справился с рыбой, солнце начало опускаться к гряде холмов, по которым оно покатится, не прячась, короткой ночью. Он расправил занемевшие плечи, снял фартук и, засучив рукава, долго мыл руки. Потом, свистнув собаку, медленно, слегка сутулясь, пошел к вершине пологого холма, у подножия которого приютился маленький домик.

Небольшая бухта Медуза спряталась от холодных северо-восточных ветров в глубине другой, большей, бухты, вдавшейся в рыжеватую холмистую тундру с черными выходами огромных камней. К западу, километрах в трех, серебрилась ширь Енисейского залива. На горизонте виднелась горстка мелких островков, прозванных Корабликами. Отсюда они и впрямь были похожи на караван судов.

Чундэ замечал, что самый меньший среди Корабликов движется: наверное, лесовоз идет на юг, в Игарку. Под ногами старика — густое, пестрое разноцветье. Оттуда то и дело выпархивали пуночки. С моря со свистом низко проносились стаи шилохвостей. Чундэ был без ружья, но он все равно не стал бы в эту пору стрелять по уткам — пахнут рыбой.

Он провожал их глазами и вдруг увидел вдалеке, как из-за гребня холма выползло на склон и начало быстро по нему растекаться серовато-коричневое неспокойное пятно. И вдруг оно превратилось в стадо: над сомкнутыми спинами реял лес ветвистых рогов. Олень перекочевывал к морю, спасаясь от комара и овода.

Чундэ давно приметил, что дикий олень, подобно птицам, из года в год идет в необъятной тундре одними дорогами. Вот и теперь, на пути к побережью, где холодные ветры с моря прогоняли комариные тучи, огромное стадо проходило именно этим перевалом. Чундэ знал, что следом идут голодные волки. Придется зарядить ружье.

Проследив за оленями, старик спустился к заливу и пошел берегом домой. У самой воды по отмелям сновали кулички всех калибров. Они не боялись человека и лишь едва отбегали из-под самых ног. Чундэ слушал их беспрерывный, мелодичный пересвист, будто птички без конца разговаривали друг с другом.

Кулички перебирали лапками быстро, словно катились по траве, а взлетали лишь когда подбегала Белка. Она часто отставала: уткнув морду в траву, лайка быстро рыла передними лапами, фонтаном выбрасывая землю и фыркая; иногда вдруг прыгала сразу на четырех прямых лапах — мышковала...

Белка — единственная ездовая собака, оставшаяся от некогда знаменитой упряжки деда Чундэ, которую пришлось продать в хорошие руки, когда невмоготу стало зимой неделями колесить от капкана к капкану по стылой тундре. Трудно было добывать морского зверя на корм псам. Чундэ добывает теперь меньше пушнины, но все-таки старые, проверенные места в окрестностях Медузы, бывает, приносят до ста шкурок в год.

Двенадцатилетняя Белка — помощница, глаза его и уши. Она же и небольшие нарты таскает, и хозяину на лыжах помогает бегать — он держится за постромку, а она тянет и тянет. На гуся тоже вместе ходят. Собака сидит с ним в скрадке — не шелохнется, будто и нет ее. За убитой птицей вмиг сбегает — не надо хозяину беспокоиться. Место на гусиную охоту у них испытанное — километров за десять к югу по Енисейскому заливу, под скалой. Гусь из-за той скалы в иной денек так и прет. Но Чундэ бьет в меру: пусть птица множится.

Но стара стала собака, хоть изо всех сил и старается не подать виду хозяину. Замечает Чундэ, как трудно по утрам распрямляет она одеревеневшие лапы, как стала ценить ездовая собака домашнее тепло. Еще неизвестно, довезет ли он ее до Риги да как она перенесет такую перемену жизни?..

Сей год лемминга много — почти на каждом шагу в траве шныряли небольшие, бесхвостые зверьки. Значит, зимой будет песец! И старик вдруг ясно почувствовал, что никуда отсюда не уедет, что все его сборы «насовсем» — чепуха. Он должен остаться: снова зимой ставить капканы, а летом ловить рыбу.

Вот уж пора готовить приваду — заквасить чан рыбки с запашком: ее любит песец. Нужно проконопатить заново стены, пока стоит недолгое полярное тепло и мох на скалах сух; заготовить плавник на дрова, позаботиться, чтоб угля завезли с промохотстанции... В субботу он поедет на базу и объявит: подождите списывать в запас дедушку Чундэ.

Он еще пригодится, еще покажет, как добывать песца, — возьмет молодого помощника-новичка; ему есть чем с ним поделиться! А в Ригу съездить недолго: поглядит внучат и к сезону — обратно. Еще на один, последний, год...