Ходить по лесу с ружьем

Егеря я застала дома. В хате пахло печеным хлебом.

Алешкевич взял у меня записку и медленно прочитал ее вслух. Лицо его оживилось, но, взглянув на жену, суетившуюся возле печи, егерь помрачнел и сказал как будто недовольным тоном: — Вот видите, всегда так. Никогда минутки свободной нет.

Только собираешься дома побыть, сделать кое-что по хозяйству, а тут уж как раз новое поручение. Никуда я сегодня не думал идти, ан вы тут со своей писулькой.

Он замолчал и снова искоса взглянул на жену.

Та охотно подхватила эту тему. Повернувшись к нам раскрасневшимся лицом и подбоченясь, она начала высказывать свое недовольство и мужем, и его службой. Она жаловалась на свою судьбу в довольно энергичных выражениях.

Я попыталась вставить слово, чтоб хоть немного остановить поток гневного красноречия егеревой жены или направить его в другую сторону. Но ничего из этого не получилось.

— Разве это человек? — волновалась женщина. — Ему лишь бы только по лесу с ружьем шастать. Его не беспокоит, что в хате полно работы. Для него главное как там поживает выдра в болоте, а как здесь жена с малыми детьми, — это уж не его дело! Сказать смешно, перед людьми стыдно, — второй месяц в новую хату перебраться не можем. Если бы ее не было, а то ведь есть!..

Пока женщина давала волю своим чувствам, егерь молча сидел на кровати и спокойно курил. Умные, хитроватые глаза его были прищурены.

Я поняла, что первые вступительные слова Алешкевича были не больше как «дипломатический» маневр, что они были сказаны только для жены, а сам он вовсе не против того, чтоб пойти с нами в лес и хоть на время избавиться от ее поручений.

Едва лишь хозяйка закончила свои жалобы и нарекания, высказав все, что было у нее на душе, а может, даже и немного больше, и снова повернулась лицом к печи, демонстративно загремев чугунами, егерь тихонько встал, взял кепку, бесшумно снял со стены ружье и, не обуваясь, молча направился к двери, подмигнув мне, чтобы я следовала за ним.

Когда мы вышли из хаты, он начал хвалить свою жену.

— Она у меня женщина неплохая, — уверял меня Алешкевич. — Вы не думайте! Все сама делает, везде управляется. Такая уж работящая да проворная! Это тоже надо понимать. И в партизанах она у меня надежным помощником была. Понятно, ей обидно. Ей забот хватает, ничего не скажешь, но ведь и у меня служба!

Она думает, — вот мужик здоровый, а лентяй. Вместо того, чтобы дома работать или в хозяйстве, он себе по лесу ходит, да возле начальства отирается. Нашей работы она понять не хочет. Забывает, что я человек служивый.

Но ссоры между нами никогда не было, — я всегда уступлю. Она иногда хоть и лишнее скажет, а сама вовсе так и не думает. Ей бы только сказать. А если что случится, то всегда посоветует и поможет. Только слова ей, конечно, поперек не говори. Тогда все хорошо. Такой, видите ли, характер.

Рассказывая про жену, Алешкевич упрямо шлепает босыми ногами по лужам. На нем ватник защитного цвета и зеленые суконные брюки, завязанные снизу.

— Не холодно босому ходить по лесу? — спрашиваю я.

Нет, — говорит он. — Привык. В сапогах никогда по лесному болоту не хожу. Не могу. В сапогах ноги все время мокрые, стиснутые потертые, идти тяжело. А разутый — иди всюду смело; босой только вышел из воды, ноги сразу и высохли. В нашей местности от сапог пользы мало.