Раненая серая цапля на озере

Река Бузянка становится все шире и полноводней. Мы выплываем на широкий простор Домжарицкого озера. По синей воде ходят небольшие волны, бьются о борт нашей лодки.

Домжарицкое озеро имеет девять километров в окружности. Противоположный берег густо окаймлен лесом.

Мы подплываем к старой бобровой хатке. Она пустовала. Теперь бобры с весны принялись за ее капитальный ремонт. Хатка бобров покрыта новыми, недавно срезанными палками. Просто удивительно, какие большие и тяжелые стволы втаскивает бобр из воды на вершину домика.

Неутомимый Леонид Васильевич опять вылезает из лодки и идет по болотистому берегу. Мы с Алешкевичем плывем на середину озера. Ветер стих. Вода в озере спокойная и гладкая, отливает перламутром.

Темно-синяя стена леса отражается в зеркальной поверхности озера. Несколько позолоченных облачков неподвижно висят в бездонном светло-голубом, будто акварельном, небе. Тишина.

Вода еле слышно плещется о лодку, тихо журчит у носа. Рассекая зеркальную водную гладь, наша лодка оставляет за собою след, который долго не расходится.

По озеру, далеко от нас, плывут две утки. Солнце склоняется к западу, окрашивая неподвижную воду розовым светом. Мы приближаемся к стене тростника.

Из-под самого носа лодки с резким кряканьем поднялась в воздух стая молодых уток, потом из камыша вспорхнуло еще около двадцати, потом еще пять, еще семь.

На поверхность воды выскочила в серебристых брызгах щучка. В тростнике послышался плеск и чавканье.

— Весь берег шепчет, — говорит Алешкевич. — Их здесь тьма.

Действительно, в зарослях камыша, тростника и осоки гнездится по берегам озера и в окрестных болотах бесчисленное множество диких уток. Здесь можно увидеть и обыкновенную крякву, от которой происходит наша домашняя утка, и серую утку, и многочисленные виды чирков и нырков. Осенью они собираются на Домжарицком озере большими стаями, до тысячи голов в каждой, и держатся так до отлета, пока вода не начнет замерзать.

Мы высадились на берег и раскладываем костер. Ожидаем Леонида Васильевича. Через несколько минут появляется и он. Молча садится у огня, разувается и сушит мокрую обувь. С озера доносится однообразный пронзительный крик:

— Кау... Кау.

Это кричит серая цапля.

Леониду Васильевичу не сидится. Пока сохнут носки, он натягивает мокрые сапоги на босые ноги и скрывается в тростнике. Над озером сгущается мрак. В вечерней тишине с той стороны, куда пошел Леонид Васильевич, один за другим грохнули два выстрела. Эхо разнеслось над сонной водой, над тростником и теперь грохочет далеко, где-то на том берегу.

В темном небе засветились первые звезды.

Рассказ егеря у костра

Алешкевич рассказывает мне про свою жизнь. Сам я родом из-под Плещениц. Отец мой оттуда и дед. Арендовали мы там землю у пана Жебровского. Был этот пан немец.

Немец? — переспросила я. -— У него же фамилия не немецкая.

— Не с роду немец, а веры немецкой, — объяснил егерь. — Ни католик, ни православный. Потому его и звали немцем. Он не признавал ни святых, ни икон. От него и дед мой набрался, любил иногда над святыми посмеяться, хотя и имел от них доход.

Какой же это был доход?

Дед мой вырезал из дерева разные вещи: ложки, миски. Ну и «езусов» для придорожных крестов, часовен и кладбищ, святых для костелов. Сам вырезал, больше из березы, сам и окрашивал. Все его знали и хвалили. Святые были у него, как живые, на соседей похожие. Зарабатывал он хорошо, веселый был старик, а подвыпив, любил иногда напевать.

Бабушка моя очень за это гневалась на деда и кричала: «Ах ты, пачкун! Что ты поешь? Как это можно? Неужто тебе не стыдно? Замолчи!». А он только смеется. Если бы жил мой дед в теперешнее время, может, из него действительно какой-нибудь скульптор или художник получился.

Егерь смолк и задумался. Давно вы здесь егерем?

С того времени, как основан заповедник, с 1925 года. До этого я кузнецом работал и слесарем. Потом в армию пошел. В двадцатом году воевал с панами. Служил в кавалерийской части в Борисове. Там был тоже кузнецом. А как демобилизовался, то женился, взял девушку местную, да и остался в Кветчи навсегда. Не жалею.

Алешкевич разворошил костер и подбросил сучьев. Молча сидим мы возле пламени, вспыхнувшего с новой силой. Выпала ночная роса. Откуда-то справа послышался сильный всплеск, хриплый стон, шумная и продолжительная возня, будто два больших зверя бросились один за другим через тростник в воду и подняли там шум.

— Это бобры вышли на жировку, говорит Алешкевич, — Видать, что-то не поделили. Один погнался за другим. Дерутся они страшно. Сядут друг против друга в мелкой воде на задние лапы и сначала только толкаются передними лапами, а потом как схватятся в обнимку! Каждый старается ухватить другого за шею и повалить. Тогда тот, кто слабее, бросается наутек, в воду, где поглубже, а второй гонится за ним. А стонут так жалобно при этом! Потеха!

Слабо вспыхивает пламя. Костер догорает. Вокруг нас сгущается мрак, ничего не видно.

Из тьмы появляется фигура Леонида Васильевича. В руках у него две цапли. Одну он убил, вторая — живая, раненая.

— Это для музея, объясняет Леонид Васильевич. — У нас нет чучела цапли. Раненая птица пришла в себя. Она стоит нахохлившись, втянув голову в плечи, и смотрит в огонь невидящим взглядом своих золотисто-желтых глаз.

Весною цапли появляются в лесах верхнего течения Березины в конце марта. Гнездятся они на высоких деревьях или в зарослях тростника, на сломанных стеблях. Кормятся цапли главным образом рыбой, но иногда ловят и мышей. Целыми часами стоит цапля в воде у берега на одной ноге, поджав другую. Рыбу серая цапля ловит сильным, быстрым и метким ударом острого клюва. Когда цапля летит, она не вытягивает шею, как аист или журавль, а держит ее выгнутой и голову откидывает назад, к спине. По этому признаку ее легко отличить в полете.

Костер тем временем погас. Мы садимся в лодку, взяв с собой обеих птиц — и живую и убитую. Над озером поднялся туман. Почти ощупью находим мы место, где река Бузянка берет свое начало из озера. Холодно и сыро. Я сменяю на веслах Алешкевича.

Где-то далеко над рекой виднеется красноватый отблеск. Он появляется то слева, то справа от нас.

— Это смоляки жгут, — говорит Алешкевич, — Кто-то бьет рыбу острогой. Становится все светлей. Слышатся удары весел по воде. Перед нами вырисовывается в красном свете черный силуэт лодки. На носу, на подвешенной железной решетке, ярко горят смоляки. Они освещают ночную тьму и разгоняют туман. В лодке двое пожилых мужчин. Один стоит с острогой наготове, второй держит весло и правит лодкой. Рыбак, стоящий впереди, всматривается в воду.

Красный свет смоляков освещает темную реку до самого дна. В этом свете можно увидеть, как спит, держась на одном месте, крупная рыба.

Тут застыла возле корча огромная щука, там — линь, еще дальше — голавль, а в глубоком омуте лежит, как колода, жирный, усатый сом. Медленно и тихо скользит лодка по воде. Леонид Васильевич окликнул рыбаков. Лодка останавливается.

Ночная тишина нарушена. Начинается ссора. Леонид Васильевич сердится, — ведь ловить рыбу в реке запрещено. Он громко упрекает рыбаков. Те упрямо возражают. После короткого, но энергичного спора с нарушителями заповедности Леонид Васильевич забирает у них острогу и записывает фамилии.

— Завтра явитесь в контору, — говорит он сердито. Мы плывем дальше. Леонид Васильевич долго не может успокоиться. Его возмущает несознательность этих людей.

— Если бы еще мальчишки, — ворчит он,— а то пожилые...

В противоположность своему начальнику, Алешкевич сохраняет философское спокойствие. Во время спора с рыбаками он дипломатично помалкивал. Теперь, когда Леонид Васильевич, наконец, умолк, егерь хитровато усмехнулся.

— В тихую ночь хорошо бить рыбу острогой, — говорит Алешкевич. — Я этим тоже когда-то занимался.  Интересное занятие. Он как будто сочувствует нарушителям.