Охота на зайца с гончей поздней осенью

Беляк летом буровато-серый, а зимой снеговой, обитает в лесу, и при взгляде на него всегда вспоминаются глухие дебри, запах влажной земли и опавших листьев. Он всегда оставляет впечатление некоторой сумрачности.

Совсем не то русак: его мохнатая серая шубка, вобравшая в себя цвета спелой ржи, осенней полыни, лиловеющей черноты пашен, тешит глаз своей веселой разнотонностью, а его изящество, легкость и быстрота бега веют раздольем степи и поля, где он живет круглый год.

Охота на зайца с гончей — имеет и свою отличную прелесть, и свои характерные особенности.

• Охота на беляка дает гораздо больше возможностей выслушивать гон, наслаждаться его музыкальностью и требует от охотника большей опытности и сметливости в выборе лаза, то есть умения полностью приспосабливаться к местности.
• Охота на русака происходит обычно в поле, там и тут перепещренным перелесками, и потому гон, ослабленный ветром, то и дело примолкает и теряется и охотник руководствуется здесь уже не столько слухом, сколько глазом, очень далеко усматривая зайца и замечая нередко удивительные его повадки.

У каждого охотника свои склонности и привязанности, своя, выношенная любовь к тому или иному виду охоты, и об этих привязанностях и вкусах, как и о вкусах вообще, спорить было бы бесполезно.

Очень хорошо, конечно, бродить поздней осенью в глухом лесу, в мягкий и сыроватый день, дожидаясь, когда гончая подаст зовущий голос, но не менее хорошо и пробираться — в такой же день — чистым полем, отрывисто потрубливая собаке, шныряющей по янтарному жнивью или шумящей палой листвой в голом и скудном перелеске.

Любая охота с гончими очень разнообразна: в глухом осеннем лесу можно, если собаки молчат, подсвистать рябчика или ударить по налетевшему чернышу; в поле может вырваться стайка зажиревших куропаток или могуче вывиться из блёклых камышей кряковый селезень.

Лес дает ощущение тишины и покоя, приносит светлые думы о лебедях на потаённом озере; поле раскрывает необъятный простор, томит глаза синевой дали, а душу — заповедной поэзией странствий.

Никогда, никогда не забыть мне дни поздней осени в родном русском поле — эти светло-холодные, будто накрахмаленные облака, эти деревни, домовито, по-зимнему, закутанные палевой соломой, эти озими, как бы воплотившие мечту и память о весне, этот старинный почтовый тракт, по которому громыхала иногда тройка лошадей с малиновыми бубенцами.

С севера тянуло крепким и острым ветром, под ногой звенели жнивья, в перелесках, где я приглядывалась к каждому кусту, пряно пахло можжевелью, то и дело показывалась вдалеке собака — неутомимая выжловка — арлекин Будишка.

Я часто поднимала к губам охотничий рог, посылала собаке протяжный, умоляющий зов — и все шла и шла, с наслаждением ощущая и легкость походки, и холод ветра на лице, и проникавшую все существо жажду гона.

Наконец-то — в перелеске послышались отчаянные рыданья Будишки — начался и стал все слабеть и отдаляться азартный, жаркий гон.

Выбравшись из перелеска, я увидела — очень далеко — зайца: он как бы летел по жнивью, напоминая то ли крупного мотылька, то ли ручей. Собака, на глазах отдаляясь, отрастая от него, тоже все уменьшалась, превращаясь как бы в заводную игрушку.

Гон скоро стал чуть слышен: русак делал огромный круг, направляясь к дальнему Касимовскому бору, чуть зеленевшему за полем. Потом гон опять стал выслушиваться: сначала как тонкий колокольчик, затем как незвучная труба, все больше и больше возвышающая торжествующий страстный голос.

Я взглянула в бинокль: в его стеклах возникла как бы горошина, которая вдруг оказалась маленьким и шустрым зверьком, волшебно вырастающим в матерого русака. Он катил гранью пашни, по сухой тропинке, правясь ко мне, но вдруг дал залихватского стрекача и, пригнувшись, высоко выгибая спину, зачастил по озими, сделавшись совсем голубым.

Бинокль показал мне как гончая осеклась на том самом месте, где скинулся заяц, как она, сколовшись, молча заметалась кругом в поисках следа. Русак же в это время приостановился, огляделся, осторожно поднялся на задние лапы, поджав к груди передние, — и вдруг бешено рванулся, опять сделав отчаянный прыжок: Будишка, поймав след, снова захлебнулась в рыданьях.

Состязаясь с зайцем в быстроте, я со всей молодой необузданностью бросилась к перелеску и успела вовремя: русак, мчавшийся к лёжке, угодил-таки под выстрел, растянувшись на пашне во всей своей дикой красоте. Охота на зайца с гончей закончилась.

Я перехлестнула его лапы ремнем, забросила дорогую добычу за спину, дождалась собаки и только тут заметила, как во время гона все изменилось: небо расчистилось, зацвело васильковой чистотой, ветер засвежел, дали налились такой прозрачностью, в которой будто виделись не только окрестные деревни и села, но и далекие, неведомые города...

День уже чуть свечерел, солнце переходило на запад, и я, опять потрубливая Будишке, стала поворачивать в сторону Левашевского леса, за которым был родной город, отчий дом, ждавший меня долгим и уютным вечером за книгами, дивным блеском Плеяд в окне, над ночным садом, стынувшим от заморозка.

Русак заметно оттягивал плечо, но эта тяжесть бодрила и вдохновляла, наполняла молодую жизнь подлинным охотничьим счастьем.