Старый охотник Аким

Неторопливо идет старый охотник лесом. Поскрипывают кожаные ремни, за охотничьими лыжами в рыхлом снегу остаются широкие борозды. Тишь. Долог зимний рассвет: дрожит, переливается на востоке над увалами облаков последняя звезда, гаснет; ненужный месяц еще высоко висит бледной лимонной долькой...

Закричали, засуетились, увидев человека, яркие ронжи, перемахнул через лощину заяц.

Аким даже ружья не снял, он и собак не взял с собой: ими только пугать лося. Здесь, за Тихоновой гривой, несколько дней назад наткнулся Аким на лосиную тропу. Вот она — торная, глубокая — спускается к речушке Чернухе, к тому месту, где не замерзает, где гонит со дна песчинки как будто кипящий ключ, а над водой слоится в морозном воздухе пар.

В укос, поодаль от тропы, Аким съехал с берега, за еловым молодняком утоптал в снегу пятачок и, охватив с бороды иней, сел на лыжи: стал ждать.

Вспомнился Акиму недавний вызов в контору правления. Затеяли плотницкую бригаду создавать, и ему предложили заступить бригадиром. Отказался. «Нет, это мне несподручно, —ответил. — Теперь вроде как поздно уже.

Акиму около шестидесяти лет, но здоровья ему не занимать. Когда смеется, сверкают в черной бороде и усах ровные зубы, а в смолистых глазах вспыхивают живые зеленоватые огоньки. Мог бы он справиться с бригадирством, но... не хочет.

Лучше по-прежнему будет промышлять лесом да бондарить помаленьку, мастерить топорища, лопаты, корзины — мало ли всего требуется в хозяйстве. А в бригаду дадут молодежь, так она нынче и топора в руках держать не умеет... Одноногий Пашка-счетовод еще встрял тогда, давай корить: «Более тридцати лет живешь. Все левачишь!»

Нельзя сказать, чтобы Акима беспокоил разговор — он привык жить тревожной жизнью браконьера, но все-таки было неприятно. Много недругов у него, и первый из них Колька Заверткин — участковый, потом, тот же Пашка-счетовод. Даже зять и тот хуже чужого.

Временами поглядывая сквозь ельник на лосиную тропу, Аким нетерпеливо потирал руки в большущих рукавицах; хотелось курить, но запах мог насторожить зверя... Звонкой дробью пугнул тишину дятел и смолк. День разгорался. От взошедшего, невидимого отсюда солнца в полнеба легло оранжевое сияние. Отягощенные небывалым снегопадом, ели стояли покорно и недвижимо, будто спеленутые.

Снова пришли воспоминания, только более далекие и более желанные. Не довелось Акиму охотиться в те времена, зато родитель, был первейшим охотником в Заболотье. Именно у него в доме собирались все охотники, когда по первопутку приезжали на санях-розвальнях из Нижнего предприимчивые купцы. Стояла в такие вечера на столе четвертная бутыль с водкой, веселились охотники, радовались купцы.

И какие тогда можно было услышать истории! Врали, должно быть, охотники — каждый хотел похвалиться перед наезжим народом. А было все равно интересно! За дичь, за шкуры сразу же платили деньгами, а хочешь — товаром. Возами увозили купцы битых рябцов, тетеревов, глухарей, беличьи, лисьи и куньи шкурки. Сколько же белок приносил отец!

А теперь? Убьешь, так надумаешься сдавать: в Еремино ехать надо, в заготовительную лавку. Да еще этот приемщик будет придирчиво вертеть каждую шкурку, хотя заведомо известно, у Акима шкурки — первый сорт.

Послышался шорох осыпающегося снега, и старый охотник, пригнув еловую лапу, увидел лося, осторожно перебирающего передними ногами возле полыньи; он едва коснулся губами ледяной воды и начал цедить ее сквозь зубы, широко раздувая ноздри и поводя поджарыми боками. Голову быка окутал легкий туман испарений, и казалось, сейчас зверь напьется и унесет это неуловимое дыхание воды. Можно было стрелять лося, но он уткнется в воду, потом попробуй выволоки его оттуда.

Аким спокойно ждал, когда лесной зверь выйдет на берег. Фырча, лось встряхнул головой и пошел, и Аким ударил дуплетом в лопатку: бык сделал отчаянный прыжок, споткнулся, тяжело рухнул, и пока Аким подбирался к нему, он все еще судорожно взметал сильными копытами снег...

Не мешкая Аким снял шкуру, прикрыл ею тушу, присыпал снегом. Часть шкуры сжег, чтобы на месте пахло палениной — не подойдет хищник.

И еще раз повезло Акиму в этот день. Усталый, он едва успел выйти со старой лесовозной дороги на Крюковскую, как позади услышал конский храп и узнал выездного мерина старшего зоотехника. Он только что поминал зятя — собирался идти к нему просить лошадь.

Видный парень Борис, ничего не скажешь, и в селе ему уважение, несмотря на то что недавно с институтской скамьи, только бесхозяйственный. Живут они с Любкой в соседнем доме, комнату занимают. Придумали тоже на городской лад расселять: комната — и все тут — ни кола, ни двора! А ведь мог бы построить свой дом, честь по чести — полный хозяин. Опять же лошади у него напросишься, другой бы тестю — без слова дал.

Возбужденный морозом и быстрой ездой, Борис лихо осадил мерина, Аким снял охотничьи лыжи, уселся в легонькие саночки рядом с зятем, решив, что для разговора о лошади лучшего момента не будет.

— Откуда? — спросил зятя.

— Из Крюкова. Молодняк отбирали на продажу. А ты что-то, батя, налегке?

— Капканы ставил, — ответил Аким и подумал: «Врать приходится. Хорош зятёк». — Ты мне лошадь сегодня дашь после обеда?

— Зачем?

— Заготовки тут у меня березовые, подвезти надо.

— Возьми.

«Ну, и слава богу. А скажи про лося, так поди и не дал бы, -— соображал про себя Аким. — Ужо вечерком как раз и подвезу».

В конце поля, в березах, опушенных инеем, проглянуло село. Прижатое снегами, оно казалось небольшим и уютным, сто дворовое Заболотье. А за ним, к северу, синело глухое море леса.

На другой день вечером Аким пошел к молодым, понес бидончик молока. Обычно за молоком приходила сама Люба. Борис в дом к Акиму почти не заглядывал: нынче не очень-то почитают стариков.

По звонким промороженным ступенькам Аким поднялся на второй этаж, открыл дверь в жарко натопленную комнату:

— Здорово живем!

— Деда пришел, деда! — обрадовался четырехлётний Шурка а, Борис что-то строил ему из кубиков, а Люба проверяла школьные тетради за небольшим письменным столом.

— Я бы сама пришла за молоком, папа.

— Ничего, все равно собирался к вам. — Аким подал руку зятю, и они сели на диван, ничем не проявляя глубоко скрытой неприязни друг к другу. Вначале, как только поженились, Борис с Любой жили у стариков. Тогда доходило дело до ругани. Борис с трудом переносил житейские наставления оборотистого Акима.

Между тем Шурка забрался на колени к деду и просил:

— Деда, сказку расскажи про зверей.

— Не знаю я, милый.

Шуркины глазенки выражали недоумение и разочарование. Как же так? Дед — старый  охотник, все время в лесу, встречает разных зверей и не знает сказок!

— А мне папа читал книжку, там дедушка ребятам сказки рассказывает.

— То ведь в книжке!

— Деда, а ты волка не боишься?

— Чего ж его бояться-то? Застрелишь его? Застрелю. А лисичку? Тоже застрелю.

— Ой, не надо! Лисичка хорошая. И зайчик хороший, и белка...

— Глупый ты глупый, Шурка, — смеялся Аким над жалостливым внуком, ссадил его с коленей и пошлепал клешнятой ладонью.

— Я на пельмени вас звать пришел, — Аким наклонился к уху Бориса и прошептал, чтобы не слышал Шурка: — Быка повалил в Чернухе вчера, перед тем как с тобой встретился на дороге.

— Лось? — громко переспросил Борис.

— Ну, знамо.

— Значит, затем и потребовалась тебе лошадь?

— Так скажи тебе правду, — не дал бы ведь?..— в глазах Акима хоронилась довольная усмешка.

— Не дал бы, — подтвердил Борис. — Соучастником быть не хочу.

— Вот видишь, не по-родственному получается. Или вам дарового мяса не надо?

— Не надо! — Борис нахмурил сросшиеся на переносице брови.

— Не умеешь ты жить, Борька, все по совести хочешь...

— А как же?.. Ты вот, батя, любишь поучать уму-разуму, а занимаешься подсудными делами. От настоящей работы, от бригадирства отказался.

— Боря, папа! Перестаньте вы спорить, — остановила их Люба. — Пошли. Одевайся, Борис.

— Я не пойду. Послезавтра районная конференция, выступление надо готовить, — отказался Борис.

— Ну что же, потчевать можно, а неволить — грех,— сухо сказал Аким и надвинул на глаза ушанку. — Ты, Любаш, хоть одна приходи, — бросил он с порога.

Обиженно скрипнула дверь. В неловкой тишине слышно было только, как Шурка сопит, склонившись над кубиками.

Только что протопилась печь, и жена собрала на стол. Аким пил чай, пил неторопливо, разглаживая вороную, без единой сединки, бороду и усы; тягуче пел остывающий самовар. И вдруг вороватые глаза  Акима сузились. Отставив блюдечко, он потянулся к окну: прямо к дому во весь мах, закидывая набок голову, скакал дымчатый в яблоках жеребец участкового.

Новый участковый сидел в кошовке, укутавшись в тулуп. Колька Заверткин, его предшественник, ездил не иначе, как лихо выставив из саночек ногу, и всегда в одном полушубке: не признавал стервец мороза... и Акима не признавал, сколько крови попортил! Приходилось и шапку снимать перед сопляком и стращать иной раз. Все приходилось. А этот человек — внове, поди узнай, чем он дышит.

— Уже донесли, разорви душу! — выругался старый охотник.

— Чего там?..— забеспокоилась жена.

— Милиция, вот чего! Студень-то, Марья, припрячь, а я тут позадержу его.

Аким быстро достал из шкафа початую бутылку, деланно закашлял, а сам в смятеньи, с горечью думал, что сейчас все против него: и Борис с Любкой, и этот черт одноногий Пашка-счетовод, и милиционер... Все против него. Все!