Тихая и удобная медвежья берлога

Медвежья охота — шумное дело. Шум и гром начинается еще в городе: дома, на службе, при встречах, по телефону. Порождает гром телеграмма-молния: Найдена медвежья берлога.

Дома жены, испробовав все веские доводы против выезда на охоту, привычно махнули рукой. На службе сослуживцы всё еще изощряются в остротах, за которыми сквозит раздражение и уважение.

Участники охоты ходят с ошалелыми глазами: новички прикидываются бывалыми, бывалые — равнодушными.

Разговоры чисто деловые: как будем платить — за берлогу или с пуда? Кто собирает загонщиков? Как станем добираться? Всему придается серьезность и основательность. Этим подчеркивается: мы медвежатники, а не бекасники.

Простые смертные суются с расспросами о медвежьих окороках, о медвежьей шкуре, о целебном медвежьем сале. Вспоминают страшные случаи медвежьей охоты. Медвежатники многозначительно отмалчиваются.

Над мохнатой головой где-то совсем в другом мире спящего зверя сгущаются грозовые тучи. И вот из туч грохочет гром: выезд назначен!

Последние остроты и пожелания сослуживцев. Последние безнадежные попытки жен. Шум растет. Разговоры, разговоры, разговоры. Шум растет, как ком снега, катящийся с горы. Перестук колес. Топот ног. Скрип полозьев. Шум надвигается на лес.

Как всякий шум, он глушит то, что надо заглушить, он всех настраивает на свой ритм, всех подчиняет одному — распорядителю охоты. Стреляют по пенькам: проверяют патроны с тяжелыми свинцовыми пулями. Спешка, сутолока, суета. Ни разу наедине, ни минуты тишины...

Завтра, скрывая возбуждение, будут тянуть жребий и встанут на свои номера. Но и там тишины не будет. Вдали грохнут выстрелы, закричат, застучат, засвистят загонщики. Теперь всё пойдет своим подготовленным и установленным чередом: зверь станет непременно спасаться. Медвежья охота непременно заставит охотников — стрелять в зверя. Теперь ничто не остановит их, иначе ты трус и растяпа. Позор на долгие годы!

Всё шло как и положено. Загонщики стронули из берлоги медведя. И покатил медведь, утопая в снегу по брюхо, на притихшую охотничью цепь.

Выкатил на молчуна — крайнего в охотничьей цепи. Молчун приподнял шапку: наше, мол, вам, Михайло Потапыч, почтение! Потапыч, опять, как и положено, недовольно буркнул и повернул в сторону.

Молчун не загонщик и не охотник: ему не положено ни кричать, ни стрелять. Дело молчуна, если выйдет на него медведь, повернуть его на охотничью цепь. А для этого довольно показаться: приподнять шапку, надломить сучок, негромко кашлянуть. Так, чтобы и из загона не выпустить, и назад сильнее не пугнуть, а чуть довернуть на охотников.

Замелькал бурый бок медведя за частым осинником. И вот частые выстрелы, суматошные голоса. Всё, как и должно быть. Вот и конец медвежья охота окончена.

Сейчас подойдут загонщики и все потянутся на голоса — посмотреть, пошуметь, поздравить удачника на крови. Полезла за всеми и я. И вдруг попала на медвежий след. И пошла по следу не к концу, не туда, где всё громче слышались голоса, а назад, к началу, в пяту. Посмотреть, где зверь лежал.

Чем дальше я шла, тем тише слышались голоса. А вот и совсем стихли. Тут зверь лежал — зиму зимовал...

Медвежья берлога — не нора со стенами и потолком. Так, углубление под навалом бурелома. Чуть выстлано лыком и листьями. Сверху запорошено снегом. Тут он дремал и слушал лес...

Я сбросила лыжи, пролезла на медвежье место и легла. Лежать ничего, даже удобно. Повозилась, угнездилась и затихла. Впервые за последние дни вокруг была тишина.

И вдруг я перестала быть охотником! Потянулась будничная звериная жизнь. Запахи снега, мерзлых листьев и хвои. И тишина — будто паришь беззвучно и невесомо. И кровь бьется толчками, и дыхание мешает слушать.

Завозилась наверху ветерок, прошелестела снежная пыль. Шевельнулась еловая лапа — морозный целлофановый скрип. Глухо постукал дятел. Робко пискнул пухляк. И опять долгая невесомая тишина. День за днем, ночь за ночью — всю долгую зиму. Длинная череда нудных и серых дней. Дней-близнецов, похожих как две хвоины, как две сосновые шишки.

Летом мочили медведя дожди, осенью хлюпал он по грязи. Ныли старые раны. Урчало голодное брюхо. И ничего не происходило. И вечный шорох ветвей, и вечный гул леса...

Лежал он тут, посапывал, уткнув нос в мокрую от дыхания лапу, и не знал, что этот вот день, так похожий на все остальные, станет его последним...

А нам, в суматохе, виделись только его сила, когти да зубы. Только трофей!

Когда я вернулась на голоса, охотники всё еще возбужденно топтались вокруг медведя. В который раз повторяли, как медведь вышел, как повернулся, как дернулся после выстрела, как ткнулся мордой в снег. Все говорили, говорили, говорили, перебивая друг друга.

И опять ни слова о главном, что чувствовал каждый: о радости напряжения и борьбы, о волнении и победе, о своем участии в этом общем незаурядном деле, о том, что неплохо себя показал, об облегчении, что всё наконец кончилось очень счастливо. Только и слышалось: «пудов на девять... сало в три пальца... шкура — ковер». Как будто это было главным, как будто это всё оправдывало и объясняло.

Мне же совсем не хотелось говорить: ни о шкуре, ни о победе. Мне вспоминалась тихая и удобная медвежья берлога.

Сейчас я чуточку больше других знала об этом звере, неподвижно лежащем у наших ног. Сквозь весь шум я слышала тишину. Ту самую живую тишину, которая спустилась ко мне в медвежьей берлоге. И которую так недавно слушал и он...

Мне всё казалось, что стоит лишь замолчать и все услышат ее. И сразу увянет бестолковый и хвастливый шум. Но молчать никто не хотел. Никто не хотел остаться наедине с тишиной. Все говорили, говорили, говорили. Будто нарочно старались ее заглушить.