Утренняя зорька хорошего дня

Ну и пусть мне в тот раз не повезло, не добыла я глухаря, зато посчастливилось в другом...

Мы присыпали землею дотлевающий костер и спустились с соснового косогора к болоту, где мой товарищ свернул вправо, а я еще несколько минут стояла, прислушиваясь к его осторожным, замирающим шагам и пытаясь присмотреться, освоиться в темноте.

Но была та грань, когда темнота уже дрогнула. На смену ей шла утренняя зорька. Этот торжественный момент журавли на дальнем болоте отметили трубными криками, и по-лешачиному начали перекликаться белые куропатки.

Наугад, по памяти, шла я узкой лесовозной дорогой. Смутно серел по краям ее снег, уже пропитанный снизу бурой водой. Журавли откричали свое, успокоились, да и куропаток не стало слышно. А свет прибывал волнами: вот уже стали заметны на фоне бледнеющего неба черные вершины сосен и дрожащая золотая капля над ними — Венера; еще немного — стали заметны ветви берез, а Венера побледнела; и еще чуть-чуть — и заголубело что-то легкое, радостное, уже по всему лесу...

Под моими сапогами — вода. Дорога постепенно скрывается в ней. Ничего удивительного, — весна нынче дружная, быстро скатываются снеговые воды в болота.

Время от времени останавливаюсь, прислушиваюсь — не обожжет ли радостью глухариная песня? Нет, тишина!

А воды в болоте порядочно, почти по колено. Поднимаю отвороты сапог. Это бы не страшно, но вот — позванивает что-то тоненько, певуче. Беда! Утренник затянул вешнюю воду на болоте тончайшей пленкой льда, — сначала на открытых местах, а теперь эта пленка всё шире разбегается по разливу, и даже здесь, под соснами, стеклянно звенит и звенит под моими ногами...

Опять останавливаюсь, прислушиваюсь. Легкая зыбь, вызванная моими шагами, качает ледяную пленку, разбегается всё дальше и дальше, выдавая меня. Наконец всё стихает, и я слышу глухаря вправо от себя. Ага, еще один — прямо впереди! И влево поют два. Красота! Но как теперь подберешься к ним? Ну, сделаешь прыжок, другой, замрешь, выжидая, а шорох, звон льда не остановится, встревожит чуткую птицу.

Всё же начинаю подскакивать к тому, что вправо, — кажется, он ближе всех ко мне. И на каждой остановке убеждаюсь, что утренний мороз сегодня на стороне глухарей. Так и есть! Замолчал тот, к кому я подскакивала. Стою, стою, и вдруг тяжелое хлопанье крыльев! Спугнула!

И тот, что пел впереди, замолчал. Меняю направление, но всё повторяется, — опять шумный взлет...

Ну что ж! Не вышло — не надо! Послушала глухарей и довольно. Обижаться на утренник не приходится. Но и уходить с тока не хочется.

Отыскиваю корягу-валежину, торчащую над водой, усаживаюсь на ней. Почти совсем светло. Венера исчезла. Вершины сосен уже не черны, а зелены, и стволы их слабо бронзовеют. Глубокая голубизна в зените отступает перед зеленоватым краем неба, незаметно переливающимся в нежнейшее золото грядущего восхода солнца.

Передо мною — старая, понизу поросшая кустарником просека. Затопленная водой, кажется она рекою, нет, даже не рекою, а самим предвосходным небом, упавшим на землю среди сосновых бурых стволов.

И тут начинает свою песенку рябчик.

Сравнить бы ее с серебряной дудочкой? Грубо. Со стеклянной? Нет, нет, ни с чем не сравнишь ее, эту прозрачную, чистейшую песенку всего в две-три нотки, песенку и робкую и страстную...

Певцу откликается другой. Их голоса то сливаются, то звучат поодиночке.

А затем начинается такая перекличка многих рябчиков, что я не верю своему слуху. Да сколько же их тут? В один радостный весенний хор сливаются эти нежнейшие посвисты. Этот хор на время заглушает песни всех других птиц — и зябликов, и каких-то пичуг, и даже настойчивое «блеянье» бекаса...

Всё громче и шире песня рябчиков, отдельных голосов в ней уж не различишь.

Слушаю их, радуясь своей редкой удаче, радуясь тому, что северные охотники — народ, по-настоящему любящий свою природу. Не станут они весной стрелять по простодушному рябку, да и осенью не считают его добычей. Ведь мои товарищи из окрестных деревень не те пукалы, что готовы тупо и бессмысленно палить в лесу по всему, что движется, летает, поет.

Пойте, милые рябчики, свою весеннюю песню, песню свету!

Вода у моей коряги чуть вздрагивает, льдинки позванивают. Потом они начинают звенеть еще громче. Кто-то идет.

А, это мой товарищ. Он замечает меня, садится рядом со мной на коряге и тоже с изумлением прислушивается к рябчикам...

Но проносится над вершинами сосен ястреб-тетеревятник, и хор словно обрезало. Тишина! Нет, не совсем тишина. Вот опять становится слышно «блеянье» бекаса, вот и зяблики на просеке заливаются, и даже жаворонка слышно.

Мой товарищ говорит:

— Хороша утренняя зорька!

И ни слова о том, что охота неудачна. Я понимаю его...

Долго молчим. И опять товарищ мне:

— Пойдем! Утренние песни кончились! Хороший день будет!