Безымянный маленький остров
Местом своей стоянки мы выбрали маленький остров, расположенный в сорока километрах от базы. Добраться до него нам помог рыбак Герман, мужчина лет пятидесяти пяти, худощавый и молчаливый.
Он привез нас туда под парусами на своем легком куласе и принял самое деятельное участие в устройстве лагеря.
Безымянный маленький островок наш, имел в длину не более двухсот шагов, в ширину шагов тридцать-сорок, а над водой он возвышался всего четверти на две. Наверное в шторм и даже при большом ветре волны легко перекатывались через него.
Справа и слева островок омывали протоки; к северу от него на десятки километров раскинулась дельта; с юга, на сколько видел глаз, плескался сердитый седой Каспий. Островок густо зарос камышом, чеканом и ивовыми кустами. Среди сотен других таких же не затопленных кусочков земли он не выделялся ничем.
В северной его части мы расчистили небольшую площадку, установили на ней надувные лодки, над лодками натянули палатки, внутри лодок устроили места для ночлега и отдыха и, таким образом, обеспечили нашему лагерю относительную незатопляемость.
Мысль о том, что кипучий Каспий в любую минуту может слизнуть нас в свои объятия, не оставляла нас на протяжении всего месяца. Мы постоянно помнили о ней и старались быть всегда наготове.
Длинен и труден путь от дома до нашего островка. Но был бы он труднее хоть вдвое, хоть втрое, его все равно и непременно стоило бы проделать ради того, что мы увидели в дельте.
Нас поразили просторы низовья Волги и то несметное множество дичи, которое обитает на них. Нигде и никогда не видела я ничего подобного. Ни на севере, ни в Сибири, ни даже на озере Ханка в самый разгар знаменитых весенних перелетов не бывает, по-моему, такого количества гусей и уток, какое мы встретили здесь.
Небо над дельтой буквально кишело пернатыми. Стая за стаей непрерывно тянулись над нами, пока мы добирались от базы до островка. И каких только пород не было тут:
- гоголи и красноголовые нырки,
- шилохвость, чернеть и кряквы!
Воздух свистел от утиных крыльев. Над водой летели чирки, вереницами проносились бакланы. Казарки стремительно пролетали большими и шумливыми стаями. Тянули гуменники, оглашая воздух разноголосицей переклички, а откуда-то сверху, из самой голубой выси лилось лебединое ячканье.
В камышах, в протоках, на плёсах разливов копошились и плавали сотни лысух. Жирные и неповоротливые, они почти не боялись нас и очень неохотно уступали дорогу нашим куласам. Я уж не говорю о чайках, куликах и прочей болотной мелочи. Ее в дельте набралось великое множество.
Большая часть всей дичи была пролетной. Но и местной, гнездившейся здесь было столько, сколько иногда в хорошую погоду собирается над нашими болотами комаров и мошек. Утки то опускались, то взлетали над водой, и целый день велась нескончаемая птичья карусель.
Ее хорошо было видно со всех сторон, чему, впрочем, не мало способствовал красивый пейзаж дельты, но несколько однообразный и потому даже утомительный. Чекан да вода, кое-где над островками низкорослые ивы, десяток тополей видны по горизонту, и небо нескончаемое, бездонное лиловое, прозрачное и холодное, как родниковая вода.
По мере сил мы старались удержать себя от соблазна и не начинать охоты до окончания устройства лагеря, но толком ничего из этого не вышло. Утки словно нарочно то и дело со свистом носились, поглядывая на наш маленький остров, и мы не утерпели.
Первым пойти добыть что-нибудь на ужин вызвался Кирсанов. Не глядя на нас, он положил лопату, взял ружье, опоясался патронташем и скрылся в камышах. Больше в тот день мы его не видели. Мещерский, Зиновьев, я и дядя Витя, так между собой мы называли Виктора Сергеевича, продолжали трудиться.
Но как только вдали загремели дуплеты кирсановского «зауэра», наша работа тоже приостановилась. Побросав топоры, мы быстро разбрелись по кустам. В лагере остались только дядя Витя и Герман.
Я перебралась на соседний маленький остров и встала там под высоким кустом ивняка. На меня, помню, тотчас же налетела стайка белогрудых гоголей. Я вскинула ружье и выстрелила. Две птицы круто нырнули вниз. Свист крыльев, удар, знакомый всплеск воды. И вот она — первая добыча! Сердце в волнении заколотилось от удачи. Глаза неотрывно смотрят на подбитых птиц, а руки сами уже перезаряжают ружье.
Над головой проносится новый табунок. Опять короткая вскидка. Воздух раскалывается от резкого грохота, и рядом в камыши тяжело падает сизокрылый селезень. Снова трепет охватывает душу и снова волненье приятной дрожью пробегает по телу.
Великолепен охотничий азарт! В нем все: и быстрота, и ловкость, и радость меткого выстрела, и стремительный полет птиц!
От прилива сил трудно устоять на месте. Хочется броситься к воде и скорее взять добычу в руки. Но с места сходить нельзя. Табунки уток проносятся над безымянным островком один за другим, и я едва успеваю перезаряжать ружье.
Сколько продолжалась эта охота: час, полтора? Не помню. Помню только, что патронташ мой опустел очень скоро. Я с досадой переворошила кучу стреляных гильз и осмотрела плёс. На воде, в прибрежной траве и на лугу валялось десятка полтора подстреленных птиц. Собрала их, пересчитала, так и есть: семнадцать штук. Связала птиц за шеи, взвалила на плечо и довольная, не чувствуя под собою ног, побежала к лагерю.
В лагере меня встретил Герман.
— Маладэц, — усмехнулся он, — отвела душу... ва!
Подошел дядя Витя посмотрел на подстреленных уток и покачал головой.
— Куда же тебе столько? — недовольно спросил он. Я растерялась.
— Как куда? Такой лёт был, не пропускать же их.
— Лёт тут всегда хороший, — перебил меня дядя Витя, — а вот бить всех подряд не к чему. Мы не заготовители и торговать дичью тоже не собираемся.
Мне от этих слов сразу как-то не по себе стало.
— Зачем же тогда ехали сюда! — обиделась я, — отмахали тысячи полторы верст, а приехали и пострелять вволю нельзя.
— Пострелять можно, — подобрел дядя Витя, — только знать надо по какой дичи. Бей бекасов, куликов. Их много не убьешь, а настреляешься вдоволь. Понятно?
В это время в лагерь вернулся Мещерский. На поясе у него висело не менее двух десятков отборных селезней. Дядя Витя почесал затылок.
— Вот, вот. И те двое тоже принесут по столько, — проговорил он и вздохнул. — Этой дичью роту накормить можно. А нам разве съесть ее? Ну нет, отпускать вас одних я вижу нельзя. Да и потом, что это за удовольствие уток стрелять? В дельте есть кое-что поинтересней.
Мы молча выслушали выговор и точно провинившиеся школьники исподлобья оглядели дело рук своих. Уток и впрямь набралось многовато. И особенно после того, как под вечер на наш безымянный маленький остров со своими трофеями явились Зиновьев и Кирсанов.
Но пропасть этой дичи мы, конечно, не дали. Большая часть ее была законсервирована, часть тут же пустили в котел, а часть, выпотрошив и подсолив, вывесили на вешала. Однако алчность наша была осуждена справедливо. Мы поняли это и установили строгий лимит отстрела. Ночью дядя Витя повел нас на места пролета гусей.
Увы, комментариев пока нет. Станьте первым!