Охота на зайца с легавой

Как охотник я росла и воспитывалась среди гончатников: мои дяди любили, ценили и признавали лишь одну охоту — охота на зайца, так как лисица в наших краях считалась редкостью — и были совершенно хладнокровны к охоте по перу.

Охоту с легавой я узнала и познала, во всей ее прелести, уже позднее — в юности. Детство мое, счастливое и безтревожное, протекало и слагалось под обаянием охотничьих рассказов дядей, охотничьих журналов и природы, воплощавшейся за окном, в блеске матушки-Волги и древнем просторе заречных лесов.

Если бы у меня был родовой герб, то на нем, конечно, следовало бы изобразить раскрытую книгу, ружье и березовую ветвь. Я с детства пленена музыкой, но, пожалуй, самой лучшей музыкой, навсегда впевшейся в душу, склонена считать тоскливо страстные, призывные звуки охотничьего рога, которые услышала в семилетнем возрасте, когда дяди впервые взяли меня на охоту.

Я с детства люблю собак всех пород, но первой моей любовью была и остается — костромская, русская гончая.

Как и всех людей веселого охотничьего племени, меня интересует каждый зверь и зверек — у всех у них своя стать и свои особенности, но я и сейчас не могу вдосталь насмотреться на русака: это опять-таки драгоценная память детства — охота на зайца.

Помню, в какой-то страшно морозный святочный вечер дяди возвратились с охоты совсем как елочные деды: их меховые малахаи превратились в белые шапки волшебников, лица — как бы в карточные багряные маски, куртки покрылись густым инеем, а усы, усеянные сосульками, напоминали беличий хвост.

Русак, которого принесли дяди, тоже весь был заткан инеем и оттого казался еще более тяжелым и пышным. Его положили на кухне, и от него повеяло свежестью сказочного зимнего леса, снежного, глухого поля.

В доме в тот вечер таинственно мерцала разукрашенная елка, певуче звучала музыкальная шкатулка, но я то и дело выбегала из детского хоровода и спешила вниз, на кухню,— посмотреть на русака.

Усатый, с бархатно-черным кушаком на спине, он уносил мечты и думы в ту прекрасную страну, которая зовется Охотой и которая уже тогда с неизъяснимой силой завладела моим сердцем.

В кухню заходил иногда и дядя Гавриил — поднимал русака за пружинистые задние лапы, чуть потряхивал и, улыбаясь в усы, теперь уже обычные, рыжие, говорил с приятным довольством:

— Хорош русачок!

Потом, положив зайца на пол, дядя делал хищное лицо, весь подтягивался и, ловко подбросив воображаемое ружье, захлебывался страстной скороговоркой:

— Эх, и садил он по дороге — на курьерских не догонишь, а после удара — я обзарился, мазнул — наддал еще крепче, но тут же и махнул через голову; из левика уложил наповал...

Глаза дяди сияли, лицо, обожженное морозом, по-прежнему краснело, и во всех его движениях проступала охотничья сноровка. А позднее, когда на елке угасли праздничные огни, дядя Гавриил вслух, проникновенно читал «Зимний день» Аксакова:

И, очарованная этими «русачьими маликами», этим «испанцем», я еще раз спешила на кухню, взглянуть на русака, подумав, вспомнить как все таки хороша охота на зайца. С каким-то особо острым чувством представляла, что вот в точности таким же русаком любовался и Аксаков, один из любимых писателей моего детства.