Здравствуй старый друг мой лес

Видится мне: солнце — багряное и огромное, щедрое на тепло, каким оно бывает в апрельские вечера, — неторопливо, будто с нарочитой медлительностью прячущееся за горизонтом, а лесные чащобы заполняет густеющая сутемь; покрывая птичьи пересвисты, раздаются первые гулкие выстрелы...

Но это будет завтра. А пока...

В который раз снимаю со стены ружье, давно и много раз вычищенное и смазанное, любовно глажу его и, не утерпев, привычно вскидываю к плечу... Потом смотрю в окно на залитые солнцем и полой, живой, игривой водой простор. Это играет моя родниковая Себерянка. Она тоже радуется весне и солнцу, она напрягла все свои силенки и шумит по полям не грозной волной... Слышу, где-то недалеко плачет-вопрошает чибис: «Чьи вы? Чьи вы?» — и, не дождавшись ответа, закувыркавшись над разливом, выкрикивает звонко: «Куу-вырк-вырк-вырк!»

Ну, как усидеть в такой час дома?..

И я иду в звенящий птичьими голосами лес. Он встречает меня еще на подходе терпкими, опьяняющими и освежающими одновременно запахами цветущих осин, хвои, бражным духом березового сока. Все — как в детстве!

— Здравствуй, добрый, старый друг мой! — хочется мне крикнуть лесу.

А какой трепет охватывает меня, когда иду я по знакомым местам, где когда-то, много-много лет назад, проложила свои первые охотничьи тропинки!

Иду неторопливо. Внимательно присматриваюсь ко всему сегодняшнему в канун тяги. К тому, как зазеленели, удлинились почки на еще голых черничниках, как лежит островок не растаявшего снега; посреди него кучка свежей земли, ее нарыл крот. Зверек почуял тепло и стал прокладывать свои новые подземные ходы.

В сосновой посадке клочья линялой заячьей шерсти; косой терся о сучья, стараясь поскорее сбросить с себя белую зимнюю шубу. Невольно вспомнилось: здесь вот, на этом овражьем склоне, давно-давно прозвучал мой первый и до слез неудачный выстрел по беляку, проковылявшему в двадцати шагах...

А у склона, на солнечном припеке, нежится верба с лимонной опушью сережек. Вокруг дерева гул: роем вьются старательные пчелы.

Раскрыл сережки и орешник. На нем еще нет цветочной пыльцы. Как «задымит» он — смело бери лукошко и отправляйся за первыми весенними грибами — сморчками и строчками.  Старый друг лес не обманет!

На целый километр слышно барабанную дробь дятла. И опять на память приходит: в детстве мне кто-то сказал — в шутку или по незнанию, — что так токует тетерев. Помнится, долго и безуспешно пыталась я подобраться к токовику, но всегда почему-то спугивала дятла. Наконец-то поняла...

В трескотню дятла вплетается гулкое, с придыханием воркование вяхирей. И совсем рядом, где-то над головой, — мелодичный и немного грустный голосок пеночки-веснички. Пробует свои переборы и пеночка-теньковка. А отовсюду льются звонкие пересвисты дроздов...Я слушаю птиц, угадываю по голосам певцов, медленно иду в мечтательной раздумчивости... Хорошо!

Вдруг в нескольких метрах от меня, в молодой осиновой густели, оглушительный шум, треск ломаемых сучьев. Вижу: с лежки вскинулись лоси. В пору моего детства лосей в наших лесах не водилось, а сейчас, пожалуйста, лес трещит! Это радует.

Пересекаю участок молодого леса. Некогда здесь были дремучие чащобы, полные сумрака, вкрадчивых звериных шорохов... Место это так и называлось у нас — Чащобы. Здесь когда-то я положила в ягдташ своего первого рябчика, взятого на манок...

До моего рождения Чащобы начисто свели. Вместе с ними исчезли звери и птицы. Но вот за два десятилетия Чащобы опять успели вырасти. К ним вернулась прежняя жизнь. Приятно было слышать шумный взлет двух рябчиков; наверное, облюбовывают место под гнездо. А может, уже и кладка началась? Ведь апрель, такая теплынь! Вон на припеке волчье лыко уже давно выбросило сиреневые кисти.

Знакомые с детства тропинки ведут меня все дальше и дальше, в глубь леса и — в воспоминания...

Выхожу к знаменитым Чапкам — пойменной луговине, обрамленной сквозной и какой-то уж очень светлой березовой рощей. Чапки — излюбленное пристанище чибисов. Сейчас здесь целая колония их.

Первая звезда, льдисто заблестевшая на восточном, заметно потемневшем, небосклоне, будто подхлестывает меня: скорей, скорей — в заветный Карповский овраг; там его пересекает широкая лесная просека; там пересекаются и воздушные пути вальдшнепов. Со времен охотничьей юности я каждый год провожу там вечерние зори на тяге.

Волнующ, полон сладостного и какого-то, я бы сказала, трепетного нетерпения этот миг ожидания: ты насторожена, вся обращена в слух и внимание. Слабый шорох мыши в куче прошлогодних листьев кажется громким, а журчание ручейка у ног воспринимается как страстное бормотание тетерева.

Но то, что я жду с таким нетерпением, раздается совсем неожиданно. Вальдшнеп поднимается с кочки меж ивовых кустов в десяти шагах от меня и с хорканьем и посвистом тянет над мочажинкой. И хотя у меня нет ружья, я делаю привычный взмах руками, жадно слежу за удаляющейся птицей. Скрылась птица, а руки почему-то подрагивают, и сердце колотится так, что слышны его частые перестуки...

Вот и прошел благословенный час тяги — неповторимый и незабываемый. Уже сова-сплюшка давно стонет жалобно в лесной сутеми: «Сплю-у-уу... Сплю-уу...»

Пора и мне подумать об отдыхе, о сне.

Те же хорошо знакомые охотничьи тропинки, но уже незримые, выводят меня к ночлегу. Останавливаюсь на минуту, смотрю старый друг лес темнеет невдалеке. И так хочется широко раскинуть руки и обнять весь этот обетованный мир, вечно молодой и вечно зовущий!