Меню

Охотничьи просторы 10.01.2013

Подсадная утка Маруся кря-кря

Подсадная утка Маруся кря-кря

Наш сосед по дому Тимофей охотился удачнее всех. Каждое утро небольшая остроносая лодка-долбленка увозила его в дальний залив, а к завтраку он возвращался с тремя-четырьмя отборными кряковыми селезнями. Мы тоже охотились на озере, садились в свои шалаши гораздо раньше Тимофея и позднее уезжали, но никогда не могли сравниться с ним своими трофеями.

А мне, как приезжей, было особенно обидно отставать от Тимофея. Без особых церемоний я зашла однажды к нему. Тимофей был дома. Он сидел в огороде на обрубке сосновой плахи, валявшейся возле тына, и ловко орудуя топором, мастерил ящик. Топор послушно вел себя в его больших, заскорузлых от смолы и солнца руках.

Удар обухом — и гвоздь по самую шляпку влезал в белесое тело доски. Удар острием — и доска разлеталась на две совершенно одинаковых чурки. Я была уже знакома с Тимофеем, так как не раз покупала у него рыбу, и поэтому начала разговор прямо с дела.

— Опять ты обстрелял всех, Тимофей Егорыч. И как это тебе удается? Слово ты что ли какое заветное знаешь? — не без зависти спросила я.

Тимофей воткнул топор в доску и, вытерев рукавом рубахи обильно струившийся со лба пот, улыбнулся.

— Так у меня же подсадная утка, чудо-человек, — ответил оп.

— И мы тоже с подсадными охотимся.

— Так у меня же не обычная подсадная утка, а актриса...

— Кто? — не поняла я.

— Актриса. Чего скажу, то и делать будет.

— Это что-то новое, — не поверила я.

А вот уж так, — совсем по-детски улыбнулся Тимофей и, повернувшись к сараю, позвал громким, чуть хрипловатым голосом: — Маруся, ну-ка, «кря-кря!».

И, о диво: — из-за бревен прямо так и посыпалось: «кря! кря! кря! кря!»

Никогда в жизни своей не слыхала я и не видела ничего подобного.

— Давай, давай, — подбодрил свою подсадную утку Тимофей. И воздух снова наполнился необычайно звонким, задорным кряканьем. — Я ж говорил — актриса!

— Где же ты взял такую? — только и смогла выговорить я, совершенно пораженная увиденным.

— Из яйца, — невозмутимо ответил Тимофей. — Нешто еще где возьмешь?

— Больше, конечно, негде, — согласилась я, начиная потихоньку приходить в себя.

— Выучил-то ты ее как?

— Лаской, — нараспев, протянул Тимофей. — Пойди сюда, милая. Пойди, моя карелочка!

Из-за бревен вперевалку вышла уточка и, посмотрев на меня удивительно внимательным, черным глазком, не торопясь, заковыляла к Тимофею. И до чего же она была хороша. Маленькая аккуратненькая, чистенькая, как утреннее облачко, с очень ладной, словно точеной, головкой и нежным, голубоватым пробором на крыльях.

— И точно актриса, — невольно вырвалось у меня. — Прямо рисованная вся!

— А то как же, — согласился Тимофей и, намяв в руке хлеба, протянул его Марусе.

Уточка деликатно взяла несколько кусочков.

— Вы бы в работе на нее глянули. Ведь это что делает, воробья и того осадит. А уж селезню ни за что мимо не пролететь. Какой бы осторожный не был, все одно уговорит. Хоть день над ней будет кружиться, а сядет. Ни за что не утерпит. Вот до чего мастерица. И от утки его отзовет и после выстрела подманит! Ты моя любушка! — проговорил Тимофей и осторожно погладил Марусю по головке. Подсадная утка изогнула шейку и, как мне показалось, не без удовольствия потерлась о шершавую ладонь бакенщика.

Я смотрела на нее совершенно очарованным взглядом, и неожиданно даже для себя, будто кто толкнул меня, сказала:

— Тимофей Егорыч, продай утку.

Тимофей на секунду опешил.

— Нешто это рыба глупая? — удивился он.

— Продай утку, — с такой мольбой проговорила я, будто от этой крякуши зависела вся моя жизнь. — Сколько хочешь заплачу.

Тимофей почесал седеющий затылок и совершенно серьезно ответил:

— Об этом больше говорить не будем. Не дело это. А вот ежели очень хочешь, на зорьку могу ее тебе дать. Посиди, послушай. Я в аккурат сегодня нароты на озеро повезу. Домой вернусь только завтра, к обеду. А ты на утрянку можешь идти. Только смотри, осторожней. У нас тут и совы белые, и ястреба..., да и браконьеров хватает!

— Что ты, Тимофей Егорович, не беспокойся. Глаза с нее не спущу, — пообещала я. — Все будет хорошо!

— Ну и разговору конец, — рассудил Тимофей и снова взялся за свой топор.

Чтобы не терять времени, я еще с вечера забрала со двора у него Марусю и отправилась на берег одного из дальних заливов, где у меня был сделан шалаш. В нем я и решила переночевать.

Спрятав лодку в кустах, я не торопясь добралась до шалаша и, усевшись на куче сухого камыша, прикурнула. Место вокруг было глухое, необстрелянное. Я не боялась, что мой отдых кто-нибудь потревожит, и, хоть не очень удобная была у меня поза, уснула довольно крепко. Подсадная утка, очевидно, тоже спала, так как ее почти не было слышно.

Весенняя ночь коротка. Не успеет погаснуть одна заря, как небо уже вновь начинает белеть, и яркие звезды, так и не догорев, тают в потоках веселого, ясного света. Я не проспала эту пору. Еще в потемках вылезла из шалаша, и с удовольствием размяла затекшие суставы. Во всем теле чувствовался легкий озноб. Но я знала, что это пройдет с первым выстрелом и, подтянув сапоги, усадила в воду Марусю.

Она сейчас же отплыла в сторону на всю длину шнурка, которым была привязана за лапку к небольшой, скрытой под водой, сидушке, и, дождавшись моего возвращения на берег, энергично принялась плескаться. Я не видела ее. Но знала, что она, как впрочем и все утки, поддев носиком воду, невероятно ловко прокатывает ее через голову вдоль всей спины, повторяя это упражнение до тех пор, пока на спине и на крылышках не будет промыто каждое перышко.

Когда стало чуть-чуть светлей, я разглядела, что Маруся уже забралась на сидушку и перешла к следующей, операции своего туалета — смазыванию перышек жиром. А когда и это было сделано, весело встряхнулась и запустила в воздух звонкую осадку. Почти тотчас же в ответ ей послышалось мягкое приглушенное шварканье селезня. Маруся, подняв на затылке дыбом перышки, повторила свой призыв с еще большим азартом.

Селезень на этот раз отозвался издалека и откуда-то сбоку. Я насторожилась. Селезень кружил над нами, но не торопился садиться «Ничего, клюнешь», —успокаивала я себя, вспомнив рассказ Тимофея. И верно, следующий отклик послышался уже ближе. Моя подсадная утка, не переставая кричать, давала осадку за осадкой, одну соблазнительней другой. И скоро, действительно, добилась своего.

Мягко прошуршав в воздухе крыльями, над шалашом мелькнула короткая тень, в заливчике плеснулась вода, и возле моей Маруси закачалась пара кряковых: селезень и утка. Оба они были крупнее Маруси и выглядели по сравнению с ней тяжелыми и надутыми. Утка очень недружелюбно посматривала на свою соперницу и не спешила подплывать к ней близко. Зато селезень весь прямо так и вытянулся вперед, чтобы поскорее приблизиться к ней.

Он был великолепен в своем свадебном наряде. Перья горели на нем разноцветными переливами. Хвост загнулся крутым кольцом. Он мягко и нежно шваркал и был так увлечен, что, вероятно, даже не слыхал моего выстрела. Так неожиданно опрокинул его навзничь сноп дроби. Утка мгновенно взлетела. А подсадная с недоумением посмотрела на мой шалаш, словно хотела сказать: «Все так. Но разве нельзя было чуточку обождать?»

Впрочем, она сердилась не долго, и снова принялась подзывать «кавалеров», едва первого прибило волной под высокий берег. Второго и третьего селезней мы добыли сравнительно с небольшими интервалами. Я ликовала. И не только потому, что сделала замечательных три выстрела, но и по той простой причине, что впервые, за всю охоту смогла по-настоящему вдоволь налюбоваться работой подсадной.

После третьего выстрела наступил довольно длительный перерыв. Солнце поднялось уже высоко, и лет заметно ослаб. Напрасно старалась я высмотреть в небе знакомый силуэт птиц. Голубое марево оставалось пустым. И хотя Маруся продолжала кричать во весь голос, к ней больше никто не подсаживался. Воздух между тем нагрелся. Вода сверкала ослепительными, режущими глаза бликами. Меня потянуло в сон.

Я, конечно, не уснула, но впала в то особое дремотное состояние, когда уже была  бессильна открыть веки и в то же время продолжала отчетливо слышать все, что делалось вокруг. Так я дремала, прислушиваясь к разноголосой перекличке деревенских петухов, лаю собак и далеким пароходным гудкам. Где-то поблизости проскрипели уключины и стихли, уступив место несмолкающим крикам Маруси.

Удивительное это было создание. Честное слово, подсадная утка не меньше меня радовалась весне и жизни и всему этому ясному, переливающемуся в золоте лучей майскому утру и спешила объявить об этом на весь мир.

Она звала друга. Была уверена, что он появиться и не ошиблась. Скоро на ее призыв отозвался очередной селезень. Я сразу же разглядела его сквозь ветки своего убежища. Селезень летел, опустив голову вниз. Мне хорошо было видно, как раскрывался его клюв при каждом ответном крике. Он явно шел на посадку. Но перед самым шалашом неожиданно взмыл вверх и стал быстро-быстро удаляться. Я проводила его недоуменным взглядом. Чего он испугался? Маруся требовала встречи. Меня надежно скрывал шалаш.

Селезень сделал большой круг и снова стал приближаться к нам. Однако и на этот раз что-то заставило его насторожиться, и он облетел наш залив стороной. Так повторилось несколько раз. Тогда, потеряв терпенье, я решила стрелять в него на подлете. Время от времени он пролетал над шалашом довольно низко, и от меня требовалось лишь вовремя вскинуть ружье. Я разобрала заднюю стенку шалаша и приготовилась.

Селезень сделал очередной разворот. Маруся неистовствовала. Но неожиданно оборвала свой крик, вытянула шею распласталась на воде и замерла. Я мельком огляделась по сторонам. Над прибрежной бровкой камыша, почти касаясь шелковистых метелок, бесшумно скользил рябой тетеревятник. Так вот что пугает вас, мои милые друзья! У меня по спине пробежали мурашки. Хороша же я была! Чуть не прозевала свою утку!

Недаром предупреждал меня Тимофей. Забыв о селезне, я развернулась в сторону крючконосого разбойника и замерла считая метры: триста... двести... сто... пятьдесят... «Давай, давай ближе. На верный дуплет!» Вдруг что-то грохнуло у меня за спиной. Ястреб, как тень, метнулся в сторону, а подсадная перевернулась и, дрыгнув лапкой, затихла. На воде закачались ее перья и медленно, словно нехотя, поплыли к берегу.

Не понимая толком, что случилось, я закричала: «Не стреляйте! Что вы делаете? — и пулей выскочила из шалаша. Шагах в тридцати от засидки стоял худощавый парень и растерянно смотрел то на меня, то на Марусю.

— Ты, что ослеп? — снова закричала я.

Парень заморгал, деланно усмехнулся и неторопливо зашагал к воде. Я побежала за ним. Парень быстро поднял голенища сапог и, не оглядываясь, ступил в воду. Я подбежала к заливу, когда он зашел уже выше колен.

— Вернись! — потребовала я.

Парень остановился и нахально посмотрел на меня.

— Вылезай!

— А то что? — спросил он.

— А не то я пойду следом, и тогда пеняй на себя! Парень шагнул вперед.

— Немедленно поворачивай назад! — снова скомандовала я.

Парень упрямо продолжал идти вперед, но почувствовав, что вода вот-вот зальется ему в сапоги, остановился и недоверчиво посмотрел в мою сторону.

— Чего шум поднимать? — проговорил он. Я ж не знал, что она подсадная утка. Я с другой стороны подползал.

— Вылезай сейчас же из воды! — в третий раз сердито повторила я.

— А ну тебя! — огрызнулся парень и медленно повернул назад.

Во мне все кипело от злости, когда спустя некоторое время он вышел на берег и, крепко сжимая в руках ружье, уставился на меня.

— Ты что наделал? — глядя ему прямо в глаза, спросила я.

— Говорю же не видно было, что она подсадная, — повторил парень.

— Ну, а если и не подсадная? Разве уток весной бьют? — продолжала я.

Парень осклабился.

— Что их тут мало?

— Бандит ты! Настоящий бандит! — невольно вырвалось у меня.— Как можно!..— И вдруг я осеклась. У меня перехватило дыхание. И Марусю было жалко до слез, и перед Тимофеем неудобно, и на себя досада: недоглядела, а больше всего обидно за этого угрюмого, жилистого человека. Ничегошеньки-то он не чувствовал: ни весны, ни красоты всей этой...

— Откуда ты? — спросила я.

— Отсюда, — кивнул парень в сторону деревни.

— А зовут как? Парень назвался.

— Сам будешь с Тимофеем разговаривать, — предупредила я. — Это его подсадная утка.

Парень перестал ухмыляться. На щеках у него даже выступил румянец.

— Ладно, — буркнул он.

Я в последний раз оглядела его с головы до ног и пошла за Марусей. На душе у меня было больно и гадко.

Увы, комментариев пока нет. Станьте первым!

Есть, что сказать? - Поделитесь своим опытом

Данные не разглашаются. Вы можете оставить анонимный комментарий, не указывая имени и адреса эл. почты